Здравия желаю!
Мне кажется, что эта статья, написанная «негласным» редактором столичной «России» в 1912 году, и содержащая обширные выдержки из «поразительных писем к жене мученика русского флота З.П. Рожественского», не оставит равнодушными форумчан…  . Как и выводы автора статьи…
С уважением, БДС.
Итак, «Россия и море»  (СПб., Россия, 1912, 20 мая,  № 1998, с. 2-3.):

«Необходимость возсоздания русского флота, почти погибшего в прошлую войну, подтвержденная недавно закрытием Черного моря и торгового сообщения его берегов с с остальным миром – возбудила снова горячие споры. Наша береговая линия, сравнительно с пространством суши, населенным русским племенем, ничтожна и нас трудно винить в том, что мы не знаем моря, морской жизни, морской торговли и ее потребностей. Только для народов, торгующих на море, ясна идея государственного значения морского флота. Но надо сделать значение государственное значение русского флота понятным всем тем, кто призваны думать о Государевом деле. Я хочу поэтому указать читателям на одну книгу, которая, заслуживает серьезной критики и серьезного внимания, несмотря на свои недостатки. Я говорю о книге Е.Н. Квашнина-Самарина: «Морская идея в Русской земле. История допетровской Руси с военно-морской точки зрения», изданной морским генеральным штабом.
Я не знаю, поступила ли она в продажу, но полагаю, что в истории допетровской Руси не может быть секретов. Задача автора заключалась в том, чтобы показать, что русская государственность с начала нашей истории до нашего времени была неотделима от идеи обладания морем, и автор выполнил эту задачу удовлетворительно. От Новгорода и Киева через Москву до Петербурга шло почти девятисотлетнее искание моря, вызванное сознанием его необходимости для развития русской государственности. И нельзя не согласиться с выводами автора:
«Мы нашли в предтечах Петра, детях того же народа и того же государства, те же идеи Петра, которые в предшествовавшем Петру поколении уже настолько ясно выразилось, что спорить теперь о том, будто их не было или они уже не те – уже нельзя. Нащокин жил теми же идеями, что и Петр, Царь Алексей Михайлович их переживал.
«В предшествующей Петру Истории мы находим и понимание приема для выражения идеи, т.е. мысль о просвещении, выражавшуюся в сознании необходимости балтийских берегов. Петр только выполнил этот прием, создал средство для выполнения его, сообразное своему гению, приблизил воплощение государственной идеи созданием военно-морской силы на Балтийском море; но в этом проявилась та же идея, которую до него жило русское государственное тело, крепло и разрушалось, в зависимости от степени ясности понимания этой идеи, в зависимости от близости своего разума, сердца и просто географической близости своей к форме петровского политического приема – Балтийскому морю.
«Мы хотели показать, что нет пропасти между Петром и старой Россией, что Петр был одухотворен тою же жаждою самостоятельного и свободного труда русского народа, как и все предшествующее ему истинно-государственное мышление, что балтийская идея не есть его личная гениальная причуда, как некоторые думают, чуждая России, а что Петр и в этом отношении связан с Россией эволюционным путем, т.е. связью не случайною – пребывания гения на русском престоле, - а связью прочной, органической, национальной, естественно-закономерной, не революционной, а эволюционной, которая к тому же была видимым образом целесообразна, так как согласовывалась с общемировою эволюцией, отвечала идеалу русской государственности.
«А если это так, то значит и нет стены между нами и Петром; отличные от него его исключительным идеализмом, его гениальностью, мы не можем тем отговариваться, что-де, он гений, а нам того, что он делал, делать нельзя, что нам не подходит его государственная идея и прием ее выполнения. Что нам нужно делать что-то другое, а что делать, этого-то мы и не знаем. Не можем отговариваться потому, что нас соединяет с Петром та же эволюционная связь, эволюция той же национальной и государственной балтийской идеи, которая, не говоря об остальном, привела к самому образованию нашего государства, а значит разрыв с Петром есть разрыв с этою идеею, образовавшей государство и русский народ, есть разрушение государства и смерть нации, т.е. живой исторической силы.
Как бы не менялись цели государственные за промелькнувшие от Петра до сегодня 200 лет, и как бы оне ни украшались и ни затемнялись, мы уже теперь, и без подробного изследования этого времени, знаем, что Петровская идея Балтийского моря не разрушима, потому что какие бы цели не взяла на себя Российская Империя, она не может забыть цели своего существования, забыть связь свою с идеалом, или она распадется, совершит грех самоубийства.
«К этой основной идее органического образования великого народа можно только прибавить, а убавить ничего нельзя, - она есть хлеб насущный. И это не доказывается совсем одним Петром, это доказывается тысячелетней историей сложения России, всей эволюцией русского племени в направлении к Балтийскому морю».
Против этого нельзя спорить. Вопрос не в идее, а в способе ее осуществления. Способ же ее осуществления выясняется в одинаковом направлении и из книги английского адмирала лорда Чарлза Бересфорда: «The Betrayal», содержанию которой я посвятил статью в начале этого года, и из поразительных писем к жене мученика русского флота З. П. Рожественского, проведшего эскадру в пятьдесят судов из Ревеля к берегам Кореи. Письма эти напечатаны в № 6 журнала «Море» за прошлый год и рисуют нам величайший героизм этого адмирала и великость его подвига, значение которого не может уменьшить конечная катастрофа его эскадре.
«На каждом шагу, писал он еще до отправления эскадры из Либавы, собственные промахи, ошибки, плохие распоряжения, дурное исполнение, незнание, неумелость, небрежность и все грехи мира. Надо какой-нибудь конец. Положение становится час от часу невыносимее. Знаю, что вы больше всех на свете желаете мне добра и потому желайте, как можно скорей, чтоб убрался, и чтоб долго не было ни слуху, ни духу.
«Ослабели мы все в корень, пишет он из Виго, в Испании, - и с такою общею болезненною слабостью сумасбродному предприятию нашей пресловутой 2-ой эскадры трудно разсчитывать и на авось даже. Поживем-увидим, а теперь поползем на кораблях, которые способны передвигаться в штиль не далее как на 1.500 миль; будем голову ломать, как перешагивать с ними станции в 2.000 и 2.300 миль длиною.
«Ты не можешь себе представить, как давит, давит и давит перспектива передвижения, писал он из Танжера, в Марокко. Это самая большая забота, которую я когда нибудь испытывал… Приходится каждую мелочь пять раз приказать, да столько же раз справиться, не забыл ли приказание и как именно приводить его в исполнение, и, что всего досаднее: не один план исполнения нельзя одобрить, нельзя позволить без коренных переделок. Скажут, зачем брал таких помощников. – Да ведь не было других, всех обобрали Алексеев, Макаров, Скрыдлов. Остались люди, ими отвергнутые. Что-ж мне было делать? «Суворов» у меня под глазами – и это такой кабак, каким я никогда представить себе не мог военного корабля. А большая часть других еще неустроеннее. Исписаны Томы бумаги инструкциями и разъяснениями. Да все неграмотные… смысла написанного не понимают, читать ленятся и перед грандиозностью задачи падают в обморок. Несчастный флот. Не верю, не хочу верипть, что в русской армии совершенно такие же русские люди служат. Как нибудь иначе скроены, а если такие же, то никакой надежды быть не может даже на временный успех.
«Места здесь дикие, неизведанные, писал он из Дакара, французского порта у Зеленого Мыса в Африке. Жутко подходить с огромными броненосцами к берегам, близ которых до нас плавали только малые промышленники, да кое-где мелкие описные суда. Так легко наткнуться на сюрприз, и тогда поминай как звали шестнадцати миллионный корабль. Нам теперь уже некогда делать серъезные изследования для обеспечения безопасности кораблей при входах и выходах. Ну и идешь, зажмуря глаза; только сердце щемит. Плавание делается с каждым днем тяжелее. Предстоят два длинных перехода: один в 3.600, другой в 4.000 миль. Броненосцы же могут с полным запасом угля пройти не более 2.000 и то при очень бережливом расходе. Придется, значит, грузиться углем на океанской зыби, а это страшно трудно… Машины наших кораблей тем временем изнашиваются и ломаются ежедневно, то у одного, то у другого, а ни в один порт не только для починки, но для переборки только машин зайти нельзя, и это с эскадрой, в которой, смчитая транспорты и миноносцы, набирается до 50 судов и 12.000 человек… На огромном побережье бухты, пять, шесть полузаброшенных хижин и один каменный домик, в котором живет так называемый командир порта. Никакого ручейка: пьют полусоленую воду, собираемую в колодцы при дождях, и подсаливаемую морскою водою, просачивающеюся через песок… Тысячи рпозовых фламинго бродят по косе, выискивая рыбу, которую выбрасывают на отмель колоссальные буруны. Не правда ли, не много привлекательного в обстановке. И, все-таки, всех нас тянуло на этот пустынный берег. Так не свойственна русскому человеку морская стихия.
«На третий день по выходе из Дакара в открытом океане наш «Дмитрий Донской» всосал песок своим подводным краном – кинг-стоном – значит, был на мелком месте. Пока это заметили, пока собрались бросить лот, он, конечно, успел значительно отойти от места, на котором это случилось, но все-таки лот показал 60 сажен и достал такой самый серый крупный песок, какой был всосан кинг-стоном.  А между тем по карте в этом месте показана глубина 2.000 сажен. Вот какие неточности в открытом месте. Значит под берегами, где приходится искать защиты от ветра и зыби для перегрузки угля, подавно можно наткнуться на сюрпризы, а наткнуться броненосцу в миллион пудов здесь, вдали от всяких портовых средств, равносильно полной гибели. Такие глубоко сидящие суда, как наши, никогда не подходили к этим берегам, а броненосцы линейные и вообще этим путем никогда не плавали, так что я, при каждом приближении к берегу, нахожусь в смертном страхе, хотя и принимаю всевозможные предосторожности».
Услышав о каком-то несчастии с судами отряда Фелькерзама в Красном море, он пишет из Мадагаскара, обогнув уже Африку.
«Где я соберу эту глупую свору; к чему она, неученая, може пригодиться, и ума не приложу. Думаю, что будут лишнею обузою и источником слабости. Мы вот и в строю плетемся два месяца, а учиться ничему не можем; перезабыли все, чему в Ревеле подвыучились, а теперь только и заботы, как бы ползти вперед и не растерять хромых и слепых. Воображаю, как злится Российская земля за наше медленное плавание. Ведь моряки даже писали, что на переход эскадры от Кронштадта в Порт-Артур нужно шестьдесят дней, и когда я в первый раз произнес шесть месяцев – таращили глаза. А вот мы идем сплошь третий месяц и не сделали еще половины пути.
«Начальство из Петербурга, писал он с восточного берега Мадагаскара, впуталось в направление движения эскадры и без ведома моего загнало Фелькерзама в такую трущобу, из которой не доходит никаких слухов и куда мне добраться совсем невозможно. Начальство не раскусило, что в плане движения ничего нельзя переменить в частности, а надо достаточно заблаговременно менять весь план остающийся. Теперь все, что заказано на разные рандеву, находится в пути вне всякого сообщения с почтами и телеграфами, а мы здесь задержаны на неопределенное время и при том с таким треском, что знает весь свет, где части эскадры, а самые части одна про другую ничего не знают. Я уже им телеграфировал, что они вырвали у меня из рук эскадру и что я ума не приложу, как справиться.
«Фелькерзамовские броненосцы «Наварин» и Сисой» разболтались в машинах, и совсем износились котлами. Миноносцы обратились в полный хлам; если б не зазорно было изводить русскую публику сюрпризами, следовало бы все семь миноносцев бросить здесь разоруженными до конца войны. Только затем, чтобы отсрочить этот позор, я поведу их через Индийский океан на буксире, будут они следовательно большим тормозом для эскадры, без всякой надежды на исправление в пути, и значит в конце концов придется там их отправить в Сайгон, разоружиться рядом с «Дианой». Я не хочу здесь ждать Добротворского и корабли, с ним идущие. Все это калеки, которые, присоединившись к эскадре, не усилят ее, а скорее ослабят, потому что им придется уделять снабжение, в котором и теперешний состав эскадры начинает чувствовать недостаток. Когда я собирался в путь, то добрый Федор Карлович (Авелан, управляющий морским министерством), слушая доклад своего главного управления кораблестроений и снабжений, поражался, куда это я набираю такую уйму всяких запасов. Шесть недель задержали заготовки и заказы, все поражались, охали, урезывали цифры, полученные по простым арифметическим правилам, а не по тем «положениям», которые составлены для неплавающего флота. Кое-что им удалось урезать, но немного и вот мы прошли полпути и почти досуха издержались, расходуя все строго по положениям о неплавающем флоте.
«Злой рок тяготеет над русским флотом. Не мешайся в дело наш штаб, не настрой он панически наши дипломатические канцелярии, не кричи так на всех перекрестках, не посылай сотни совершенно безполезных телеграмм, мы не имели бы никаких затруднений и уже десять дней тому назад тронулись бы в дальнейший путь, писал он 7 января 1905 года. Не знаю, что будет дальше, а теперь позорно стоит дело т все мы чувствуем себя гораздо хуже, чем по поводу пресловутого Гульского инцидента. Посылал саамы энергичные воззвания в Петербург. Неужели не шевельнутся. Но если и шевельнутся, то ответа здесь на телеграммы надо ждать десять дней. А теперь каждый день так страшно дорог…
«(Кладо) болтает зря. Нам нечего высылать сюда. Гниль, которая осталась в Балтийском море, была бы не подкреплением, а ослаблением. А из Черного конечно ничего не выпустят англичане. Пугать же англичан походом на Индию безсмысленно. Они теперь ясно видят, насколько мы способны двигать войска на окраины, каких дел можно ожидать от этих войск.
«Все мнят себя честными работниками, писал он из Носи-бэ, и тем честнее, чем больше бумаги изведут, чем больше живого дела перепакостят. Неужели им не ясно, что чем многочисленнее сброд всякой сволочи (эскадра Небогатова), тем невозможнее им управиться, тем больше шансов бить эту сволочь по частям, там, где эти части будут отваливаться по разным неладам. Все же у меня теперь какая ни на есть сила, люди друг друга познали. Мы можем не одолеть японцев, но и они нас разбить не могут. За что все это губится?
«Впрочем, надо подождать критиковать, пишет он оттуда же 20 февр., может быть ты на днях и услышишь по моему адресу – подлец и мерзавец. Не особенно этому верь, скажи им, что я ни то, ни другое, а просто человек, не обладающий нужными данными, чтобы справиться с задачею. Я даже думаю, что не дай Бог со мною что приключится, остальные мои адмиралы еще плоше справятся с этой задачею, и прошу заблаговременно прислать Чухнина, чтобы, чего доброго, не оставить эскадру в безначалии. Дмитрий Густавович Фелькерзам хоть и умница, но не подходит для вполне самостоятельных действий.
«Завтра ухожу отсюда, пишет он из Носс-бе от 2 марта, сил больше нет ждать. Полное отупение. Что бы ни случилось, большего позора не придумаешь. Опозорены в конец флотом, опозорены армиею, которая на мой взгляд перестала существовать также, как перестал существовать флот порт-артурский с самим Порт-Артуром. Перестанет существовать и эта глупая вторая эскадра, небольшая уж будет надбавка к позору, к горю народному… Не хорошо у меня на эскадре. Два с половиною месяца стоянки на Мадагаскаре разнесли весь запас энергии, который накоплен предыдущим мощным движением. Последние известия о полном разгроме армии окончательно доконали слабые душевные силы моего народа. Даже и небольшая часть безпечной молодежи носы повесила. Ободрить не удается, потяну силком: один конец.
«Устал, пишет он из Южно-Китайского моря от 31 марта. Шестой месяц тропической жары – а ты знаешь, как плохо я переношу даже петербургское лето. Без двух дней месяц плавания сам сорок пять. С каждым приключение, с которыми по двенадцати приключений в плавание. Непрерывные остановки и всегда в такое время, когда остановка более всего тяжела. Днем глаз не сомкнуть от адской температуры. Ночью, в особенности в последние дней восемь, напряженное внимание. Жил в плетеном кресле на мостике. Стоило закрыть глаза, начинался кошмар, саамы не подходящий к обстановке. Просыпаешься, - кажется, что часы должны были пройти, чтобы столько тяжелых и длинных сложных снов насмотреться; - смотришь на стрелки, прошло пять минут, а уйти с мостика нельзя. Все точно также утомились, а молодость и без утомления падка до сна. Покажи им пример – все свалятся и всякой сторожевой службе наступит конец.
«Я считаю, что продолжение военных действий выразится все возрастающими, по степени позора, катастрофами, - и в конце концов мир будет заключен самый постыдный. И все оттого, что мы, возмечтав о себе, свою российскую науку в ход пустили по всем частям и учителей своих немцев за двери слишком рано вытолкали. Надо вернуться к ним, надо посылать учиться к ним, надо звать их к себе для порядка. Без них и пресловутый земский собор будет только смешное позорище. Мне попадаются русские газеты, спущенные с цепи. Я вырезал до десятка передовых статей: одна, как другая, и знаешь, что в них особенного: все повторяют слово в слово «вот мы, газеты, теперь с цепи спущены, но дудки, этим нас не умаслишь. Разобьем основы бюрократизма, самодержавия и тогда заговорим умные речи». И хоть бы в одной статье действительно речи – намек на мысли: ничего кроме введения. В доброе старое время нас учили, что в каждом сочинении должно быть: введение, изложение, довод и заключение, а теперь пишут только одни  введения. Очевидно с цепи-то спущены такие писаки, у которых в башке никаких положений не гнездится».
За месяц до Цусимского боя Рожественский пишет жене из Вань-фонга: «Я по крайней мере не представляю себя вернувшимся; мне это чем-то совершенно несбыточным кажется и даже для вас безполезным и тягостным. Так развалился я за эти семь месяцев тропиков. Ты знаешь, ведь, как тяжело мне дается жара».
Из тридцати восьми страниц писем адмирала, напечатанных с большими пропусками, я выбрал наиболее яркие места, опровергающие слова Рожественского, будто «не свойственна русскому человеку морская стихия». Небывалый переход русской эскадры из Либавы, кругом Африки, к берегам Японии, при тех ужасных условиях, которые описаны самим адмиралом, показывает, что морская стихия свойственна русскому человеку, но что флот создан для того, чтобы плавать, и что такой переход, который он сделал с неплавающим флотом, был актом великого героизма и самопожертвования.
Для того, чтобы флот был боевой силой, необходимо, чтобы были в нем нужные корабли и чтобы они плавали, чтобы команды умели с ними обращаться и чтобы береговые морские учреждения служили целям плавающей эскадры. Она – живое существо, все части которой работают для общей цели, повинуясь воле и мысли флотоводца. Эскадра требует высокой организации, на которую способны не одни немцы, как думал Рожественский, но и русские, как Попов, Бутаков, Лисянский и он сам. И если бы покойный адмирал прочитал жалобы Бересдорфа на свое адмиралтейство, он смягчил бы свои суровые приговоры. Нынешний флот есть самый дорогой снаряд. Его нельзя построить, обучить, привести в боевую готовность на гроши. Нужно, чтобы он был построен на совесть, нужно, чтобы во главе кораблей и эскадры стояли люди, умеющие требовать и знающие, чего требовать. Один английский морской агент в России говорил мне: «в вашем флоте такой состав матросов, какого нет ни в каком другом флоте». А если есть люди, то всего можно достичь с ними при помощи хорошей организации и средств.
Не только у нас, но и у всех других образованных народов Полтава приходила всегда после Нарвы, Париж после Москвы, Садова после Иены. Нечего и нам падать духом. Поход Рожественского – великая страница истории русского флота и историю эту надо сделать известной всем, ничего не утаивая. Все будут знать, что мы пострадали от недостатка правильной организации. А от сознания этого один шаг к созданию правильной организации при помощи людей, приобретших необходимый опыт в последней войне, опыт, который куплен огромной ценою и который, поэтому должно целиком использовать.
С.Н. Сыромятников.