(из дневника японского морского офицера Нирутака)
На борту "Акацуки"
Наконец-то можно отдохнуть!
За последние дни мне и команде приходилось круто. И день, и ночь с эскадрой или с флотилией в открытом море, во всякую погоду, при собачьем холоде. Вертимся как белка в колесе, но от этого не легче! Совершенно не понимаю, почему избрано именно это отвратительное время года. Единственный эффект тот, что люди и животные одуревают, а котлы не выдерживают топки. И если бы действительно серьезно повоевать, это было бы хорошо! Но о войне столько говорили за последние месяцы, что я уже перестал в нее верить. Удивительное положение вещей. Я убежден, что на море мы победили бы русских. Может быть, они и хорошие солдаты, но им не хватает практики, и корабли их ничего не стоят.
Недавно в Порт-Артуре опять был наш шпион, штабной офицер. Мы посылаем их туда уже давно. Этот офицер говорит, что русские и не помышляют о войне. Они не делают никаких учений, не стреляют из орудий, и в одном углу верфи стоят сваленные в кучу, торпедные суда, на которые уже в течение нескольких месяцев не ступала нога машиниста и боцмана. Недурной, должно быть, у них вид; очевидно, насквозь проржавели, и котлы лопнут при первом же выходе в море. А между тем эти суда совсем новые.
Японский миноносец "Акацуки" построен в Англии на верфях фирмы "Ярроу и К°". На воду корабль спустили в 1901 г., спустя некоторое время, в ноябре 1901 г., на мерной миле он развил скорость в 31,3 узла Миноносец имел водоизмещение 415 т и длину 68,2 м. Во время атаки Порт-Артура в ночь на 9 февраля 1904 г. "Акацуки" входил в 1-й отряд миноносцев под командой капитана I ранга Сейдзиро Асая ("Акацуки", "Касуми", "Акашиво", "Сиракумо"). Миноносцем "Акацуки" командовал лейтенант Наодзиро Суецуги. Автором настоящего дневника являлся, видимо, один из офицеров японского флота, взявший себе псевдоним Нирутака. Дневник или сборник воспоминаний попал к одному из немецких журналистов, бывших тогда в Японии, после чего он и был напечатан в Германии и затем переведен и издан в России. Прим. ред. альманаха "Корабли и сражения"
Ну, будь что будет, но я хотел бы знать, сыграем ли мы опять вничью или Микадо действительно примется за дело? Говорят, что он предпочел бы мир, но партия, желающая войны, очевидно,склонит его к ней. С тех пор как мы заключили союз с Англией, а русские выкинули штуку с Манчжурией, мы, кажется, мало-помалу убедились, что нам нечего позволять водить себя за нос, когда мы сами в состоянии проделывать это с другими. Англичане собираются загребать жар нашими руками. Не так-то мы глупы, чтобы этого не замечать, но подождем, сначала взгреем русских, а потом и остальные один за другим дождутся своей очереди.
Ну, вот! Командующий флотилией опять требует к себе и будет, вероятно, говорить свою вечную проповедь о том, что солдат не должен заниматься политикой. Может быть, он и прав, и несравненно полезнее наблюдать за тем, чтобы скорее ремонтировалось судно. Вода уже почти вся выкачана из дока, и я пойду осматривать дно и лопасти винта моего славного корабля. Мне кажется, что мы получили небольшой толчок, когда ходили ночью на разведку к Эллиотовым островам.
"Акацуки" перед Порт-Артуром". Под таким заглавием в Германии появилась небольшая книжка, содержащая в себе заметки из дневника японского морского офицера Нирутака о деятельном участии находившегося под его командой эскадренного миноносца "Акацуки" в боях под Порт-Артуром. Заметки эти очень интересны. Между прочим, любопытны в них весьма своеобразное освещение многих подробностей этих боев и явно неприязненное отношение автора к европейцам вообще и к русским в частности, характерное чисто японское бахвальство, а также замечания об адмирале Того. Мы даем здесь полный перевод этого любопытного издания. Прим. ред. tioeoio Журнала Литературы, Искусства и Науки". 190S г.
Когда я на днях писал, то не думал, что мои сомнения так скоро разрешатся. Да, это было заседание! Наш маленький командир едва мог говорить от волнения и только повторял одно то же слово: выступать, выступать! Он семенил своими кривыми ногами и хохотал совершенно невпопад. Но мы отлично все поняли. Итак, флотилия должна выступать насколько возможно скорее и идти в Сасебо. Война может разразиться каждую минуту, и, как кажется, почин будет с нашей стороны. Только бы нам успеть отремонтировать корабли. Чертовски много работы! Дно надо непременно почистить и заново выкрасить, а то эта старая посудина никуда не годна.
Котлы почти вычищены, и мне нужно только их наполнить водой. Лучшей команды нечего и желать; люди были выучены еще до принятия их на борт, а нынешняя, если можно так выразиться, зимняя мирная кампания не прошла для нас без пользы. Мы все дьявольски много учились, и нас ничем не удивишь. Это-то уж верно!
Я только что вернулся с нашего прощального праздника. Было очень недурно, но это не по моим вкусам. Это опять чужой обычай, который мы переняли у немцев. Мой дядя Хито, который командует теперь "Ивате", много рассказывал мне о своем путешествии в Германию с принцем Кайо.
Он говорил, что немцы напиваются при каждом удобном (конечно, с их точки зрения) случае, и при этом они удивительно доброжелательны. В сущности говоря, я ненавижу немцев. Лучше всех европейцев, по-моему, англичане. Они, по крайней мере, практичны. Но, кажется, я сегодня слишком подкутил. Теперь не время наполнять дневник подобными вздорными замечаниями; скоро можно будет занести в него кое-что получше, как только гром грянет! Он действительно грянет, и, судя по словам командира, мы идем к Порт-Артуру или его окрестностям. Ну, а эти места знаем мы прекрасно! В эту зиму мы были там, по крайней мере, раз двадцать. Каждая бухта, каждый маяк знакомы мне, как будто они уже японские. Да этого нам и не стоит так долго ждать!
Сасебо, город и бухту, совершенно нельзя узнать. Все переполнено войсками, а в бухте еле умещаются пароходы, перевозящие наших солдат. Ежедневно ходят транспорты к Фузану и Мазампо. ho главные силы высадятся, как я слышал, выше в Корее, для того чтобы не идти по отвратительным дорогам. Должно быть, высадка произойдет в Чемульпо или, как многие говорят, в Цинампо. Командование флотом поручается адмиралу Того. Я думаю, что этим каждый из нас может быть доволен: адмирал умный человек и испробовал себя в 1894 г. в войне с Китаем. Но все же я радуюсь, что в качестве командира миноносца буду от него г приличном расстоянии, так как для подчиненных он не особенно приятен.
Командовать крейсерами поручают адмиралам Уриу и Камимура.
Гроза разразилась. Правительство прервало всякие дипломатические сношения с Россией и объявило, что оно само вступится за свои права. Другими словами говоря, мы вздуем их, лишь только найдем удобный случай. Завтра утром эскадра выходит в море, но куда она пойдет - неизвестно. Но мы думаем, что в Порт-Артур или в его окрестности. Хоть бы встретить русских в открытом море, тут-то мы расправимся с ними, как с китайцами! Жизнь в старом Сасебо стала совсем неузнаваемой. Но это не надолго: в скором времени он совершенно опустеет. Сегодня мы сдадим на верфь свои старые торпеды и получим новые. Из старых мы уже слишком много стреляли, и на последних учениях многие давали осечку. Осечка в серьезном деле, лицом к лицу с русскими! Если бы со мной случилось что-либо подобное, я пустил бы себе пулю в лоб. Сегодня вечером, я надеюсь, мы получим бронзовые сигары и завтра рано утром выйдем на пробную стрельбу. Затем надо будет догонять эскадру. Я ежедневно повторяю людям все, что относится к службе на торпедном судне в случае боя, и даю всевозможные указания. Конечно, это будет иначе, чем при пробной стрельбе! Но стоит ли ломать себе голову заранее?
Сегодня утром весь флот покинул Сасебо. Куда мы идем, никому не известно, так как сигналов еще не было и все следуют за флагманским кораблем. Но судя по курсу, мы идем к Порт-Артуру. Ход держим самый малый. Погода холодная, море сердитое, и мой машинист ворчит на медленность хода. Он находит, что было бы лучше выйти позже и лететь на полных парах. Он, конечно, прав, но я в данном случае бессилен и мог ему только посоветовать терпеливо ждать моего назначения адмиралом. Кроме того, я распорядился, чтобы в случае нападения, могущего произойти в одну из этих ночей, он заготовил бы самого лучшего угля, для того чтобы трубы не дымили. Торпедный машинист стоит теперь целый битый день со своей командой около торпед, смазывает их, точно от этого они не будут давать промаха.
С тех пор как мы вышли в море и ожидаем серьезного столкновения в одну из ближайших ночей, я чувствую себя несколько иначе, чем обыкновенно. Я бы не хотел, чтобы мои товарищи, или даже кто-нибудь из них, отличились больше меня. Я заранее радуюсь смерти каждого русского, так как ненавижу эту нацию, потому что она одна мешает величию Японии. Но почему бы не доверить этому дневнику, что сам я тоже хочу возвыситься и не желал бы, чтобы меня обскакивали другие. То, что европейцы называют страхом смерти, нам совсем неизвестно. Но я читал об этом в их книгах и слышал от дяди Кайо. Это мне смешно, и я думаю, что это происходит от их дурацких верований; к счастью, наше правительство не ввело их у нас,и полупомешанные миссионеры не будут нас больше сбивать с толку.
Моего лейтенанта теперь не прогонишь с верхней палубы. То он мечется взад и вперед, как лисица, то стоит неподвижно с подзорной трубой, рассматривая горизонт. Лучше бы приберег свои глаза к ночи: ночью они нам чертовски понадобятся.
На линейных судах делаются последние приготовления к бою. Леера снимаются, что очень благоразумно со стороны адмирала, и он боится, что в суете забудут что-нибудь. Нам, на наших лодках, нечего особенно подготовлять, надо только зарядить торпеды да запастись снарядами для орудий.
* Географические названия и названия кораблей даны так,как в оригинале. Прим. ред. альманаха "Корабли и сражения"
Наконец-то я выбрал минутку, чтобы записать все мною пережитое, о чем я и не помышлял три дня тому назад. Хотя я и устал как собака, но постараюсь изложить все происшедшее толково и последовательно. Вчера вечером флот встал на якорь недалеко от Хайянту. Торпедные суда получили приказ остановиться около флагманского судна. Контр-миноносец взял на буксир остальные миноносцы, что удалось сделать несмотря на волнение. Вслед за тем раздался сигнал: командир всей флотилии и командиры призывались немедленно на флагманский корабль. Как будто молния пронзила всех нас. Было ясно, что мы первыми поднимем оружие, которым мы так гордимся. Я думаю, эти русские и в мыслях не держат то, что уже начинается. Я слышал в Сасебо, что мы не будем заранее объявлять войны, так как это тоже совершенно непонятный глупый европейский обычай.
Командир флотилии сказал нам, чтобы мы не переодевались, потому что адмирал желает видеть нас сию же минуту. Ему не пришлось повторять этого дважды, и минуту спустя мы, захватив записные книжки, уже сидели в его каюте. Офицеры флагмана встретили нас на палубе и поздравили с тем, что нам выпало счастье первым идти на врага. Затем мы спустились в адмиральскую каюту. Там мы увидели старого Того с его европейским лицом, - которое ему мы теперь простили, - начальника штаба, двух адьютантов и командира "Асахи". Перед адмиралом лежала карта Желтого моря и специальная карта Порт-Артура. Мы все сели вокруг стола, и штабной офицер дал каждому из нас план рейда и гавани Порт-Артура, на котором было подробно указано все положение русской эскадры и место каждого корабля. Офицеры второй флотилии получили планы Талиенванской бухты и Дальнего. Адмирал сказал нам со свойственной ему сухостью приблизительно следующее: "Господа! Вы должны сегодня вечером или сейчас же после полуночи, - точное время я представляю назначить начальникам флотилий, после того как они сориентируются, - напасть на русскую эскадру в Порт-Артуре и Дальнем. По всей вероятности, все корабли, даже линейные, будут стоять на Порт-Артурском рейде, но некоторые могут находиться в Дальнем, почему я и посылаю туда вторую флотилию". Тут я не мог удержаться от злорадства при виде вытянутых лиц командиров миноносцев второй флотилии. Не везет беднягам! Конечно, все большие суда находятся под Порт-Артуром. Как приятно, когда разочарование постигнет другого, а не тебя самого.
- На карте Порт-Артурского рейда, который каждый из вас только что получил, - продолжал адмирал, - точно отмечено место стоянки каждого русского судна. План этот снят нашим штабным офицером, ездившим переодетым в ПортАртур. По его мнению, враг не подготовлен встретить наше нападение, так как ждет объявления войны с нашей стороны. Но я советую все же не доверять этому вполне, так как в последнее время русские практиковали на маневрах нападение миноносцев на крейсера, что служит доказательством того, что именно подобного маневра они опасаются с нашей стороны. Возможно, что рейд охраняется сторожевыми постами. Предоставляя детальное выполнение плана господам командирам флотилий, их знанию и опыту, я, со своей стороны, просил бы вас хорошо запомнить следующее: нападайте на каждый броненосец и крейсер, а малых кораблей избегайте, вступая с ними в бой только в том случае, если ваше присутствие будет открыто прожекторами. Мне нечего повторять вам, что первое условие для того, чтобы подойти к врагу на расстояние выстрела, - это полная, абсолютная темнота. Огни должны быть всюду тщательно потушены и там, где они необходимы, замаскированы с внешней стороны. Далее, я прошу строго внушить машинистам, чтобы они хорошо раздули огонь в топках и еще до нападения развили бы пары до полного. Если же труба выкинет искры, то не только погибнет нападающее судно, но и рухнет весь наш план нападения. Полный ход надо давать только тогда, когда вы уже видите неприятеля или будете сами замечены им. Еще раз повторяю: нападение должно быть произведено при любых обстоятельствах. И помните, господа, на войне выигрывает тот, кто смело атакует. Предстоящая вам задача не трудна, и я надеюсь, что вы, с успехом выполнявшие на мирных маневрах под моей командой более трудные вещи, оправдаете то доверие, которое оказал вам я, отвечающий за вас перед его величеством Микадо.
- Надеюсь, - тут адмирал встал, а за ним поднялись и мы, - что мы свидимся здесь после исполненного вами поручения. Если же кому суждено пасть, то он удостоится лучшей награды на земле - смерти за величие Японии и бессмертия героя на страницах нашей истории.
Раздалось громкое "банзай" в честь Микадо, и - я застыл на месте от изумления - старый Того махнул рукой, и нам подали по чашке с европейским напитком, шампанским! Адмирал выпил за нас и за удачу предприятия. Мы тоже выпили за себя. Затем он пожал нам руки и отпустил.
Прибыв на корабли, мы собрались в каюте командира флотилии, и он познакомил нас со своим планом. В сумерки мы должны сняться с якорей и все вместе идти до внешнего рейда и там по сигналу рассредоточиться. Каждый из нас получил определенное указание, куда направляться, чтобы нападение могло быть произведено на все суда русской эскадры. Возник вопрос о том, имеют ли русские противоминные сети, и на всякий случай командир флотилии распорядился, чтобы торпеды снабжали режущими сети аппаратами. Но об этом стоило подумать. Я не был уверен в годности этих режущих ножниц и знал, что с ними наши мины имели бы очень медленный ход. Я сказал об этом командиру. Он согласился со мной, но добавил, что без ножниц, в случае наличия сетей у неприятеля, наше нападение не даст никаких результатов; для того же, чтобы не проиграть при медленном движении торпеды, надо будет подойти как можно ближе к русской эскадре. В заключение он сказал следующее:
- Помните, что с момента сигнала идти самостоятельно вы действуете на свой страх и риск, поэтому я не могу и не хочу да вать вам более подробные указания, как поступать. Никто не может предвидеть заранее положение вещей, надеты ли на русские суда сетки или нет, а главное, наблюдают ли они за нами. Мне нечего говорить вам, что даже тяж°ло поврежденное судно не должно достаться в руки неприятеля и что все ваши силы должны сосредоточиться на старании правильно направлять мины. Если судно выпустит все свои заряды, то оно должно уходить и, уже за линией выстрелов, снова заряжать запасные торпеды. Возможно, что оно будет в состоянии напасть вторично. Главное же условие, всегда и во всем, хладнокровие и спокойствие. Это должно быть внушено и торпедным комендорам. Ни один заряд не должен миновать стоящих на якорях судов. Командир должен заботиться только о маневрах судна. Лейтенант должен стоять на палубе и наблюдать за правильностью наводки, как только враг осветит судно прожектором и начнет стрелять, уходить в тень. Прошу вас сделать сейчас же должные внушения команде, а затем оставить ее, по возможности, в покое. Все ваши люди как на подбор и сами знают, что им делать и как поступать. В случае гибели командира командование примет лейтенант, после него штурман, а затем унтер-офицеры. При встрече с неприятельскими миноносцами, если нельзя ее избежать, надо немедленно переходить в наступление тараном и артиллерией, не забывая при этом, что поврежденное судно очень недурно взять на абордаж. Но иногда - тут он усмехнулся - это бывает очень опасно, и сам атакующий может получить пробоину.
Этой любезной шуткой он намекал на меня, так как я за несколько недель до этого одним глупым маневром здорово погнул нос своего собственного миноносца.
Он продолжал ораторствовать в том же духе, так как этот человек, раз начав говорить, положительно не умеет вовремя кончить, а мы должны выслушивать в сотый раз давно всем известные правила об обязанностях командиров миноносцев в случае атаки или сражения. В эти минуты мне, да и всем остальным, я думаю, приходило на ум, что несравненно труднее выслушивать хладнокровно подобные разглагольствования, нежели. целиться без промаха в русский броненосец. Но наконец он кончил. После этой отповеди он угостил нас шампанским и отпустил. Через два часа мы должны были сняться с якорей, послав ему предварительно уведомление, что все готово к бою.
Когда я взошел на борт моего "Акацуки", то все люди столпились вокруг меня, прося сообщить новости. Моряки горели желанием доказать на деле, чего они стоят. Чрезвычайно важно для дела, когда вся команда до последнего матроса и кочегара воодушевлена одним и тем же духом геройства. Я сообщил им план сегодняшней ночи и душевно порадовался мало дисциплинированному, но зато единодушному крику восторга всей команды.
- Потом мы еще поговорим об этом, - добавил я, - а теперь надо готовиться к бою.
Мне не пришлось повторять приказания - через минуту все были на своих местах. Я с машинистами осмотрел еще раз торпеды и приказал наполнить их сжатым воздухом. Ножницы для прорезывания предохранительных сетей были прилажены и действие их испробовано, после чего наступил давно ожидаемый момент, когда был вынут предохранительный стержень из спускового аппарата торпеды. Все еще помнят, как в китайскую войну 1894 года два командира забыли в суете вынуть предохранительные стержни перед пуском торпед и благодаря этому потерпели неудачу. Также многие забывали тогда закрыть клапан для погружения мины, так что не попавшие в цель торпеды весело плавали на поверхности. Собственно говоря, очень приятно, когда до вас кто-нибудь сглупил: сам становишься хитрее и ловчее. Мой машинист, который и в мирное время находился на высоте своего призвания, приготовил все безукоризненно: топки были прочищены и лучший уголь отобран. Я договорился с ним насчет сигнального звонка, после которого он должен пустить машину полным ходом. В случае, если бы телеграф был поврежден, он должен руководствоваться сигнальным свистком через люк. Я с мостика подал бы знак лейтенанту, тот унтер-офицеру и так далее. После этого мы принялись осматривать все отделения. В каждом лежали пакля, пробки, клинья и парусина для заделки пробоин и для укрепления непроницамых переборок, чтобы их не выперло давлением воды в том случае, когда она наполнит соседнее отделение. Заделка пробоин требуется уставом, но в военное время она трудно выполнима. Работу эту можно производить днем, в мирное время, а не ночью под ударами снарядов. Испробовали мы также механизм запасного рулевого аппарата.
Наконец все было кончено, и я приказал выдать людям пищу. Повар получил заранее инструкцию приготовить всего побольше. Может европейцы и правы, что сытое брюхо к учению глухо, но относительно войны это не так. Я вспомнил о знаменитом распоряжении адмирала во время китайской кампании: когда ему доложили о близости неприятельского флота, он скомандовал: "Все за обед!" Затем я явился с рапортом к командиру флотилии, и он пригласил нас, командиров миноносцев, к себе на ужин. Он вел себя сентиментально, как немец. Право, у нас встречаются чудаки; а он еще даже не женат. Ну разве не все равно - жить годом меньше? К тому же всего отраднее пасть в борьбе с врагом, которого ненавидит и должен ненавидеть каждый японец. Но все-таки было как-то странно прощаться с товарищами после ужина. Невольно думаешь: а свидимся ли мы еще? Но это было только минутное ощущение. Когда я взошел на борт моего миноносца, на котором теперь разводились пары, мне показалось, что подо мной находится горячий боевой конь, что это живое существо, а не машина, а радостные, возбужденные лица моей команды были полны доверия ко мне.
Наконец раздался сигнал к отплытию, и мы пошли средним ходом. Курс держали вначале на юго-восток. Расстояние до Порт-Артура приблизительно 40 морских миль, и раньше, чем через полтора часа, мы не могли встретиться с врагом. Я еще раз обошел судно и, созвав людей, дал последние распоряжения. Необходимо соблюдать полную тишину и ясно передавать команду друг другу. Мы так часто репетировали этот прием, что за выполнение его я не беспокоился. О повреждениях и авариях я приказал передавать немедленно. Сам я ни при каких обстоятельствах не имел права покинуть мостик. Люди пристегнули сабли, зарядили револьверы, и я снова порадовался, глядя на их решительные, радостные лица. У нас ведь совсем иной материал под руками, чем у этих тупоголовых русских, действующих как послушные автоматы. У нас каждый сражается сознательно за будущее величие Японии.
Отпустив команду по местам, я сам встал на мостик. Огни были замаскированы, и не один луч света не проникал наружу. Мы находились уже в пяти милях от внешнего рейда, и надо было идти осторожно и осмотрительно.
Раздался сигнал: "Рассыпаться!" Суда разошлись направо и налево, только я держался того же направления, идя позади флагмана флотилии. Когда рассеялся дым от идущего впереди мателота, я увидел, что мы уже подошли к Порт-Артурскому рейду. Ярко светил огонь маяка. Весь город тоже сиял огнями, и светящиеся точки указывали местонахождение эскадры, хотя я еще не мог разглядеть ее в подзорную трубу. Действительно, эти простаки русские ничего не подозревали и спали себе мирным сном, отпев свои дурацкие молитвы и отдав себя, как всегда, под защиту своего бога. "Ну,- подумал я, - в эту ночь мы будем вашим богом". Вдруг флагман замедлил ход и тихим свистом подал мне сигнал приблизиться. В ту же минуту мое судно поравнялось с ним, и он сказал мне, что, по его соображениям, нам удобнее всего напасть на "Цесаревича" и "Палладу". Он решил сию же минуту атаковать "Цесаревича", а мне поручил пустить мину в "Палладу", а затем напасть на любое, другое судно. На всякий случай он зажег огни, красный и белый - известный нам сигнал русских судов, желающих войти в Порт-Артур. Сердце мое сильно забилось. Через какую-нибудь минуту осуществится мечта долгих лет, проведенных на морской службе. Тысячи мыслей, в которых я не мог дать себе отчета, толпились в моей голове. Я бегал с мостика на палубу, с палубы на мостик, собрал команду, объявил ей положение вещей и объяснил, с которой стороны я хочу напасть. Огни "Паллады" были ясно видны; расстояние между нами было всего в несколько тысяч метров. "Какое у нас течение?" - спросил я у штурмана. Вынимая часы, он ответил: "Час назад начался прилив". Следовательно, нос "Паллады" теперь должен быть обращен к морю, а корма к берегу. Это было не особенно хорошо, так как сторожевые посты на больших кораблях всегда внимательнее смотрят вперед, чем назад. Но что в этом толку? Чтобы напасть с тыла, мне надо было бы забежать в глубину рейда, а тогда могло случиться так, что исчезла бы всякая возможность атаки. Я осторожно прошел вперед и определил, что "Палла-да" стоит неподвижно на якоре. Тогда мне пришла в голову идея, за которую я, в случае неудачи, жестоко бы расплатился. Я приказал положить позади заряженных торпед новые, снабженные ножницами, чтобы сейчас же после спуска первых зарядить их в аппарат. В несколько минут все было сделано, я тихо скомандовал: "Левым торпедным аппаратам приготовиться. Цель неподвижна, мы проходим в двух- или трехстах метрах!"
Собственно говоря, тут я под влиянием штурмана совершил маленькое отступление. Он заметил, покачивая головой, что бело-красный сигнал не имел никакого смысла. Он только обратит внимание русских, и в случае, если они вздумают переговариваться с нами, мы, не зная их сигналов, попадем впросак. Это было справедливо, особенно, если кто-нибудь из наших выкинет тот же самый сигнал. Как, оказывается, это и случилось с каким-то миноносцем, чуть ли не с "Kasumi".
Я крикнул машинисту в переговорную трубу: "Через несколько минут дать полный ход, насколько машина может выдержать". Мы постепенно прибавляли ход, и я, не отрываясь, смотрел в бинокль на вырисовывающиеся контуры "Паллады". Ночь была темная, но ясная - прекрасная ночь для атаки. Инстинктивно оглянулся я на трубу. Машинист хорошо исполнял свое дело: не было заметно ни малейшего дыма. Дав установленный сигнал в машинное отделение, я приказал повернуть немного на левый борт, чтобы ближе подойти к цели, так как при волнении люди могли бы метиться хуже обыкновенного, а опозорить себя промахом никому не хотелось. Лейтенант, вбежав ко мне на мостик, сообщил, что все обстоит благополучно. Я объснил ему, что я потом возьму вправо, а затем буду держаться курса, параллельного "Палладе". Час наступил. Миноносец летел быстро, палуба, мостик, труба-все сотрясалось и дрожало. Легкие брызги летели на бак, и несколько капель оросили мое лицо. Поразительно, как врезаются в память такие мелкие подробности! Я уже различал командирский мостик "Паллады". К моему удивлению, в нижних помещениях еще кипела жизнь, хотя люди должны были бы давно лежать в койках. Я поспешил сигнализировать на палубу, что через минуту мы будем против цели. Но в этом не было надобности, так как все зорко смотрели и рука комендора уже лежала на спусковой ручке.
Когда капитанский мостик "Паллады" находился от нас под углом в 45 градусов, на "Палладе" все пришло в движение: нас заметили. Раздался ужасный крик, сигнальные горны и команды. Нельзя терять ни секунды, подумал я и позвонил, чтобы мы шли с максимальной скоростью. Я думаю, что мы были приблизительно в двухстах метрах, когда выпустили первую мину. Я нацелился указательным пальцем и рассчитал, что она попадет как раз позади капитанской рубки. Едва успела желтая сигара выскочить из трубы и шлепнуться, как лягушка в воду, русские принялись стрелять и освещать море прожекторами. Надо отдать им должное, если они и не были начеку, то не растерялись и с быстротой молнии заняли свои посты. В одну минуту пушки были заряжены и прожекторы поставлены. До сих пор я сохранял хладнокровие, но теперь у меня мелькнул план атаковать "Цесаревича", и, не желая быть выбитым из строя, я поторопился скомандовать: "Право на борт". О болван, никогда не прощу себе этого! Мой унтер-офицер выпустил в этот момент вторую торпеду, и, конечно, она не попала в щ. н>! Но, поворачиваясь, мы услышали, что первая мина в цель попала. Скорее сотрясение воды, чем сотрясение воздуха дало нам эту уверенность. Мои люди, оставшиеся из любопытства на палубе и соглашавшие- ся лучше пожертвовать жизнью, чем уйти в безопасное место, рассказывали, что они видели огромный вал, поднявшийся за капитанским мостиком "Паллады". По-видимому, да так оно, надеюсь, и было, торпеда нанесла визит кочегарам. Во всяком случае бедной "Палладе" досталось настолько, что она на некоторое время была выбита из строя. В один момент нас чуть было не поймал луч прожектора, но я быстро повернул руль, ушел в сторону, а луч продолжал искать нас в первоначальном направлении. В следующую минуту мне доложили, что обе торпеды готовы к пуску, и я повернул курс на маяк Порт-Артура, заметив в этом направлении громадное судно, судя по силуэту - "Цесаревич". Вдруг на носу что-то сверкнуло, и в следующую секунду раздались залпы орудий, по крайней мере, с десяти судов. Затем произошел взрыв одного из кораблей. Бегающие по всем направлениям огни прожекторов, рев сигналов - и мы уходим на полных парах! Проскочить! Вот единственная мысль. Проскочить во что бы то ни стало! В это время я приметил около себя одного из наших миноносцев, если не ошибаюсь - "Shinonome". Он собирался атаковать находящегося от нас в 800 метрах "Цесаревича" и неминуемо столкнулся бы с "Акацуки", если бы я не дал задний ход и не задержал свое судно на месте. Пользуясь тем, что лучи прожектора не касались нас, мы остались глядеть на атаку "Shinonome". Когда он приблизился к неприятелю на расстояние выстрела, то свет прожектора упал на него,и с "Цесаревича" раздался мощный залп из крупных и малых орудий. Ну, "Shinonome" пришел конец, подумал я, но все же обе его мины были выпущены. Затем раздался гром, от разорвавшейся гранаты на палубе "Shinonome" на мгновение вспыхнул огонь, и он нырнул в темноту ночи, сильно замедлив, как мне показалось, ход. Вероятно, он, как и я, приготовил вторую пару торпед, и граната попала в них. Я стоял и ждал, когда же раздастся взрыв на неприятельском судне, так как обе торпеды должны были попасть в цель. Среди яркого света двигающихся по всем направлениям лучей мой "Акацуки" с нахальной смелостью сохранял свою позицию. Вдруг штурман дернул меня за руку и показал на "Цесаревича".
- Они выставили сетки, обе торпеды висят в них.
Штурман был прав: я ясно различал сети, застрявшие в них мины, дававшие множество пузырей, покрывших поверхность воды. Я ведь давно говорил, что старые ножницы никуда не годны. Но вот показался еще один наш миноносец, шедший, очевидно, в одном направлении с "Shinonome", но, увы, он шел со скоростью 12-14 узлов, следовательно, был уже поврежден. Но командир на нем был молодчина и, невзирая ни на что, собирался произвести вторую атаку. Только напрасно пошел он опять с той же стороны. "Цесаревич" зорко сторожил именно в этом направлении и живо поймал его прожектором. Я видел пущенную в него мину. Пора, подумал я и скомандовал: "Полный ход вперед, руль влево на борт, торпеду к спуску направо"! Затем я повернул налево, чтобы мог атаковать "Цесаревича" с другой стороны. Когда я бросил прощальный взгляд на товарища, то ужаснулся. Выпустив мину, которая тоже застряла в сетке, он начал быстро погружаться. Я явственно видел его верхнюю палубу, разбитый мостик и отверстие трубы, из которой валил белый пар: очевидно, лопнули котлы. "Shirakumo" тонул, и никто не мог ему помочь. У меня хватило еще соображения снять с торпед ножницы, так как я заметил, что "Цесаревич" был защищен сетками только с боков, нос же и корма остались незащищенными. Я колебался, атаковать ли с носа или с кормы, и выбрал последнее как наиболее удобное.
Если я скажу, что отдавал тогда себе полный отчет в своих мыслях и поступках, то это будет неверно. В такие моменты не рассуждают. Тысяча мыслей вихрем проносится в голове, нервы и воля напрягаются, и человек действует почти бессознательно.
Хорошо, что я действовал правильно. Я забежал далеко влево и пошел на всех парах, срезая корму "Цесаревича".
Я выпустил обе мины и, право, не знаю, которая из них попала.
Но в ту минуту, как комендор нажал кнопку, луч прожектора лег на нас и мы были открыты. На "Цесаревиче" раздался страшный крик, яростная команда, и через две секунды началась стрельба. Первые снаряды чуть было не попали в нас; некоторые перелетали, некоторые не долетали, справа, слева, всюду они шлепались в воду: стоял свист и рев... Но моя торпеда сделала свое дело: раздался громовой раскат, и высоко поднявшийся вал показал нам, что мы попали в цель. У меня мелькнула мысль, что это, конечно, мой последний удар, так как снаряд за снарядом летели в мой корабль. Ужас! Бак превратился в решето. Вероятно, им хотелось снести мостик и выбить из строя меня и рулевого, но они слишком далеко взяли прицел. Должно быть, эти дураки русские не умеют рассчитывать. Но собственно говоря, и так дело могло бы кончиться плохо, потому что одна граната, приблизительно пятнадцатисантиметрового калибра, попала в правый борт почти около носа немного выше ватерлинии и, не разорвавшись, вылетела с левого борта. Само по себе повреждение было незначительно, но от быстрого хода вода стремительно влилась в отверстие и наполнила всю носовую часть. К счастью, непроницаемая переборка выдержала, и вода не проникла дальше, но все же корабль осел на нос. Снаряд, попавший сзади, причинил больше неприятностей. Граната такого же калибра попала в кормовую рубку, пробила ее и разорвалась у противоположной внутренней переборки. Осколки разбили мачту и убили унтер-офицера и двух комендоров. Взрыв уничтожил ящик артиллерийских снарядов; торпедный аппарат уцелел, но рельс, на котором он двигался, оторвался, и потому он стал негоден. В трубе оказалось бесчисленное количество пробоин как от пуль скорострелок, так и от осколков разорвавшейся гранаты. Некоторые гранаты могли бы окончательно повредить мою правую машину, но, к счастью, попадая в угольные ящики, они разрывались там, не принося особенного вреда. Мы изо всех сил уходили от "Цесаревича", наше судно оседало на нос, и волны, заливая при быстром ходе бак, еще больше погружали его в воду. Задняя переборка носового отделения начала поддаваться напору воды, и я убедился, что не могу идти с прежней скоростью. Кроме того, при подобном положении судна не было возможности управлять рулем. К счастью, помпа и рукава лежали на палубе, и я приказал быстрее накачать воду в кормовое отделение. Корабль сильно погрузился в воду, но крена не было, и винт не поднимался над водой.
Пока я уходил от "Цесаревича", освещение рейда продолжалось. Передо мной то и дело вырисовывались наши суда в лучах прожекторов. Но по тому, как управляли этими лучами, было видно, что русские в этом деле очень неопытны. Они действовали крайне неудачно, освещали друг друга и даже собственные миноноски. Только раз удалось им поймать меня прожектором с "Цесаревича", и то, что они не разбили меня в пух и прах, объясняется тем, что они, очевидно, мало упражнялись в ночной стрельбе. Я не думаю, чтобы это произошло от волнения: страха они также не знают и стреляют в дневное время, насколько это в их силах, хорошо и куда им приказано.
В конце концов, как и почему-не знаю и не могу дать себе точного отчета во всем происходящем, но я благополучно проскочил. Может быть, этому помогло именно то состояние невменяемости, в котором, может быть, находился и мой рулевой. Голова моя кружилась от шума, возбуждения и, главным образом, от сотрясения воздуха, происходящего от массы пролетающих тяжелых гранат, и только одна ясная мысль управляла мною: скорей, спасаться! Лишь только мы вышли из-под огня "Цесаревича", я взглянул на компас и скомандовал рулевому направление в открытое море. Этот молодец, не обращая внимания ни на что, ловко справился со своей задачей. Тем временем я поднялся на мостик и только тут заметил, что ранен в плечо. Я позвал лейтенанта, но он лежал с раздробленной ногой, и мне пришлось передать на время командование штурману, которого даже не задело. Матросы, как умели, промыли и забинтовали мою руку, в которой засели кусочки сукна от мундира. Должно быть, в меня попал осколок.
Сидя на мостике, я вдруг заметил вне рейда, довольно далеко вправо, наш сигнал к сбору. Так как я не мог ответить, потому что электрический аппарат вместе с мачтой слетел в море, то пришлось пустить ракету, и мы взяли курс по направлению сигнальных огней. Кроме нас подошли еще два миноносца, недоставало только "Shirakumo", который тонул на моих глазах около "Цесаревича". Когда собралась флотилия, мы пошли очень медленно, так как двое из поврежденных судов не могли идти больше восьми узлов. Флотилия должна была переждать до утра на Эллиотских островах. Идя на близком расстоянии, мы переговаривались о пережитом. Я думаю, что мне повезло больше всех: остальные загнали свои мины в предохранительные сетки, причем ножницы не подействовали.
Только "Inatsuma" так же, как и я, вовремя заметил предохранительные сети с бортов, снял ножницы и запустил торпеду в незащищенную носовую часть "Ретвизана". Командующий флотилией выпустил все свои мины и видел, как "Паллада", сильно накренившись, уходила во внутреннюю гавань. Я, конечно, не воображал, что она пойдет ко дну, но все же это известие меня разочаровало. "Цесаревич" и "Ретвизан" не были ранены насмерть, но все же я попортил "царскому сыну" винт и руль, а исправление их отнимет много времени.
Если "Ретвизану" сделали брешь в носовой части, то это тоже не шутка. Командир флотилии видел, что он накренился вперед, а док в Порт-Артуре для линейных судов мал. Очевидно, русские растерялись, иначе они бы преследовали нас, и какой-нибудь один быстроходный крейсер мог бы легко догнать нашу медленно ползущую флотилию и легко ее потопить. По дороге к Эллиотским островам мы получили сигнал от командующего флотом. Командующий флотилией ответил, что мы сделали атаку, повредили торпедами три русских судна и потеряли одну миноноску. Остальные, хотя и сильно повреждены, еще могут идти. Несколько человек ранено и один командир убит. По ответному сигналу мы узнали, что с нами говорил сам адмирал Того и приказал нам подойти к флагману. Ветер стих, море было гладко, как зеркало, так что мы благополучно добрались до флагманского корабля, приготовили раненых для перенесения в лазареты, а доктору, единственному на всю флотилию, пришлось много поработать в эту ночь. Когда мы поравнялись с "Асахи", раздались крики "банзай", но лично меня они мало радовали, я был слишком утомлен и разбит. Адмирал Того со штабом посетил все суда, выразил нам свою признательность, похвалил особенно раненых и не держался, как обыкновенно, свысока с офицерами. Со мной он беседовал особенно долго, так как только я один видел гибель "Shirakumo". Я выразил мнение, что, если бы ножницы действовали, то все три русских корабля пошли бы ко дну, так как в сетях "Цесаревича" я своими глазами видел четыре торпеды. Объяснение мое, хотя и понравилось адмиралу, но не очень его порадовало. Это неутешительно и на будущее время, так как удары в нос и корму редко бывают возможны. Чтобы дать нам отдохнуть, адмирал приказал двум небольшим крейсерам взять нас на буксир и идти к самому северному из островов Миаутау, так как заночевать в открытом море в случае перемены погоды было все же небезопасно. Сказано - сделано. Крейсера впряглись, и мы отдыхали, следуя эти несколько часов пути по неподвижному, как зеркало, морю.
Осмотрев на другой день корабль, я понял, что прежде всего нам придется идти в Сасебо для ремонта. Не было ни одного неповрежденного миноносца. Спереди, сзади, на палубе-словом, всюду были пробоины. У двух кораблей оказались повреждены запасные рули. У меня котлы так испортились от напряжения, что необходимо было заменить все трубки. Короче говоря, в таком виде мы никуда не годились. Моя рана оказалась, к счастью, простой контузией, и я мог снова занять свой пост. Сегодня я сказал командиру флотилии, что мне не хотелось бы возвращаться в Сасебо. Он возразил, что делать нечего; остальные командиры торпедных судов тоже охотно остались бы, а всех оставить нельзя. И в качестве кого я думаю здесь остаться, когда мое судно должно непременно идти в Сасебо для ремонта? Я промолчал, но решил поступить иначе.
Починки оказалось больше, нежели мы предполагали. После атаки я, очевидно, наткнулся на мель, так как руль оказался поврежденным, а две лопасти на винте помятыми. Я заметил все это, когда мы пришли на верфь, и доложил командиру. Миноносец подняли в док, и тогда все увидели пробоину. Мне совершенно непонятно, как это могло случиться? Должно быть, уходя от "Цесаревича", когда я без сознания сидел на мостике, штурман слишком быстро подошел к берегу. И вот преимущество войны: случись что-нибудь подобное на два месяца раньше, пошли бы бесконечные допросы и переписки, теперь же чинят спокойно, без слов. Работы на верфи идут, к слову сказать, быстро и хорошо. Еще осталось починить спусковые трубы и пристрелять торпеды. Я слышал сегодня, что нам дадут ножницы нового образца. Иг совершенно напрасно: они все-таки не будут действовать! И затем, едва ли удастся нам атаковать еще раз русских стоящими на якорях, а во время боя на ходу нельзя выставлять сеток, следовательно, и ножницы будут не нужны.
Сейчас пришел сюда "Fudji". При бомбардировке Порт-Артура ему-таки досталось. Офицеры говорят, что русские, в особенности их береговые батареи, стреляли очень хорошо. Того, как всегда, осторожный, держался на расстоянии от 6 до 7 тысяч метров. Форты Порт-Артура расположены очень высоко, что крайне скверно для кораблей. Никакая броня не в силах помочь, когда снаряды сыпят-ся сверху прямо на палубу. "Fudji" поврежден с кормы. Авария не опасная, но продырявлен он порядочно, каюты разбиты, скорострелки сбиты, ранен офицер и убито двое матросов.
Мои хлопоты все-таки удались. Командующий флотилией призвал меня вчера и сообщил, что начальник штаба передал ему через командира "Fudji" предложение отпустить меня на время ремонта на эскадру. Он добавил, что лично ничего не имеет против этого, и разрешил мне перейти на место выбывшего из строя офицера "Fudji". Когда мое судно будет готово, мой лейтенант примет командование вместо меня, а я пересяду на "Акацуки" уже потом. Я страшно этому рад! "Fudji" будет отремонтирован через несколько дней, и мне удастся участвовать в бомбардировке.
Дело под Чемульпо было очень интересным. Жаль только, что ' мы дали русским утопить "Варяга". Такой быстроходный крейсер нам очень бы пригодился. Стоило расстрелять корабль на месте, чтобы он пошел ко дну со всей своей командой. Что за смысл дать возможность спастись офицерам и нескольким сотням матросов, которые теперь будут продолжать сражаться против нас?
Ах, кажется, ничего не выйдет из моей службы на броненосце! "Fudji" еще не исправлен, а мой миноносец ремонтируется так быстро, что мы скоро будем в состоянии выйти в море. Нам как будто что-то опять поручат выполнить. 16 февраля благополучно прибыли сюда наши новые броненосные крейсера "Ниссин" и "Касуга". Пока они идут в Иокосуку, чтобы принять на борт команду и запастись снарядами и провиантом. По-видимому, это хорошие суда: они сделали переход из Генуи без всяких повреждений. Англичане в этом случае вели себя вполне прилично. Как я теперь узнал, весь личный состав этих судов состоял почти исключительно из англичан, даже моряки с английской средиземноморской эскадры помогали в Генуе при снаряжении их в плавание.
Мы выходим завтра или послезавтра и устроим одну очень хитрую штуку. Здесь снарядили 4 парохода, чтобы заградить русским проход из внутреннего рейда на внешний, как сделали это американцы при Сант-Яго. Только бы удалось нам это лучше, чем им. Выход очень узок, и если нам удастся его запереть, мы преспокойно расстреляем русских в их норе. Командир флотилии, который, впрочем, и сам не получил еще точных указаний, сообщил нам сегодня, что предполагается 5 пароходов, нагруженных камнями и цементом, затопить у входа во внутреннюю гавань Порт-Артура, пустив ток в заложенные на дне разрывные бомбы. На каждом пароходе, кроме офицера и машиниста, будет находиться по 8 человек команды. Все это прекрасно, но прежде всего надо войти во внутреннюю гавань, что не так-то просто. Офицеры с "Fudji" говорили, что Тетвизан" стоит на внешнем рейде, совсем около прохода. Очевидно, он со своей аварией не мог дойти до внутренней гавани и был посажен на мель около берега. Здесь он, как береговая батарея, может обстреливать место, где нам необходимо затопить наши пароходы, и, кроме того, освещать нас прожекторами. Ах, если бы можно было приблизиться к нему на расстояние выстрела, с каким бы удовольствием всадил бы я ему в живот еще одну железную сигару. Может быть, это и удастся сделать. И не такие еще предприятия увенчались бы успехом, надо только иметь отвагу. Наши люди молодцы! Все матросы и кочегары на пароходах вольнонаемные, и сотни предлагали свои услуги. Вот этого-то русские лишены совершенно. Я думаю, что большинство из этих тупоголовых не знает чувства патриотизма.
Через полчаса мы выходим. Один "Сазанами" остается, так как еще не вполне готов. Командир его страшно ругается, но что же делать? Позволил расстрелять свое судно, так и терпи последствия!
Наконец-то свободная минута. Как жаль, что наш чудный план запереть врага потерпел неудачу. Но рассуждая хладнокровно, было бы удивительно, если бы он удался. Когда 23 февраля вечером наши суда подошли к Ляотешану, то встретились там со второй миноносной флотилией, тоже ходившей со своей стороны в атаку, и в количестве 12 торпедных судов и 5 больших пароходов двинулись вперед.
"Если русские подпустят нас, то они слепы,"- сказал мой лейтенант, я мысленно согласился с ним. Уже тогда я находил всю эту затею невыполнимой и нелепой. Интересно знать, кто ее выдумал? Конечно, мысль запереть русских сама по себе великолепна, но разве можно ожидать успеха, когда враг зорко сторожит, когда крейсера стоят под парами, линейное судно при входе, с прибрежных батарей стреляют не холостыми зарядами, а громадными снарядами. Командир флотилии совершенно прав, говоря, что адмирал Того не желает вступать в бой с береговыми батареями. Он хочет сберечь силы эскадры, и в то же время необходимы какие-либо действия на театре войны, чтобы было о чем доносить в Японию. Ну вот, штаб и должен был что-нибудь выдумать.
Итак, это дело прогорело. От Ляотешана мы, потушив огни, медленно пошли к рейду, окружая нашими миноносцами пароходы. Первый пароход вел капитан-лейтенант, и остальные - лейтенанты. Каждый из них получил карту, на которой были обозначены те места, где пароходы должны затопить. Их необходимо было погрузить на дно с математической точностью, один возле другого, что очень трудно исполнить из-за довольно сильного течения в канале. Хотел бы я знать, как это может удасться? Но говорят, что адмирал Того опять повторит и будет повторять эту попытку, пока она не увенчается успехом. Он остался очень недоволен ночью 24 февраля.
В три часа утра мы уже находились, как я определил, в четырех милях от входа. Положение вещей казалось малоутешительным: справа и слева береговые прожекторы непрерывно скользили по рейду. Кроме того, два луча освещали то место, где приблизительно начинался вход. Это мог быть только "Ретвизан". На один момент неумело брошенным лучом русские осветили свои собственные два судна; это были, очевидно, сторожевые крейсера. Четверть часа спустя наш первый пароход попался под луч прожектора, и всед за тем раздалась жестокая канонада. "Ретвизан" стрелял изо всех орудий и очень метко. Береговые орудия тоже заговорили. Один наш несчастный пароход начал моментально тонуть. Капитан круто повернул руль и выбросился на левый берег. Я поспешил ему на помощь, чтобы спасти людей, так как был уверен, что русские сосредоточат свое внимание на остальных судах, оставив в покое это, выбитое из строя. Часть команды сидела уже в заранее привязанной к корме лодке, остальные плыли в спасательных нагрудниках, придерживаясь за приделанные к лодке снасти. Меня не заметили и ни разу не поймали прожектором: должно быть, пароход прикрывал меня. Неудачи тем временем продолжались. Остальные пароходы, решив, вероятно, что слева дело не удастся, повернули правее и, по-видимому, потеряли голову, так что, если бы даже в них и не стреляли, они, держась такого курса, все равно не попали бы в проход. Но как можно поручать лейтенантам самостоятельно вести подобные трудные дела! Будь они хотя бы семи пядей во лбу и старайся изо всех сил, им все-таки это окажется не по плечу. Второй пароход, который теперь, после аварии первого, шел впереди, получил с береговой батарии удар в корму, разбивший руль и испортивший машину. Он был не в состоянии идти дальше и выбросился на западный берег, вблизи первого парохода. Мы хотели подойти к нему, но это было невозможно, так как береговые батареи яростно стреляли и, кроме того, к нам уже подходили три русских крейсера. Я думаю, что один из них был "Новик". Он имел совершенно особую форму, напоминающую большую торпедную лодку, и я узнал его по трубам. Мы удирали, что было сил, но одного из нас, кажется, все-таки потопили. Но это, очевидно, из второй миноносной флотилии, так как наши были пока все вместе. Удивительно, как быстро привыкаешь к подобным вещам! Когда 8 февраля на этом же рейде тонул со всем своим экипажем "Ширакумо", я был сильно потрясен, хотя и мне в тот момент грозила подобная участь. Теперь же, если бы я наверное даже знал, что в следующую минуту я пойду ко дну или меня разорвет гранатой, я не ощутил бы ни малейшего волнения, и я вижу по лицам моих людей, что они чувствуют то же или, вернее, так же бесчувственны к опасности. Между тем русские крейсера действовали довольно неудачно; иначе нам пришлось бы очистить поле сражения. Но они боялись при маневрировании слишком близко подойти к берегу, а потому шли с большой осторожностью. Мы же разделились или, вернее, рассыпались и старались поодиночке вернуться на рейд, пустить, если возможно, торпеду в "Ретвизана" и спасти команды с наших пароходов.
Я бы охотно атаковал один из крейсеров, но это было немыслимо ввиду того, что русские зорко сторожили и теперь уже довольно ловко управлялись с прожектором. Стало светать, и нам пришлось уходить. Наша эскадра, стоявшая в нескольких милях от рейда, дала нам сигнал идти к Эллиотовым островам, чтобы затем в гавани Хай-тжан-тау отдохнуть и забрать уголь. Теперь мы сидим здесь, и я сделал печальное открытие, что мой миноносец сильно течет. Надо опять его вести в док. Сомнительно, чтобы я добрался без помощи буксира до Сасебо. В прошлый раз ремонт производился там слишком быстро и, видимо, небрежно. Обе передние переборки стали пропускать воду, и я думаю, что при быстром ходе течь увеличится. Сейчас только что вернулся "Шино-номе" с несколькими спасенными с разбитых пароходов. Несчастные полночи и весь следующий день гребли в своей маленькой лодочке и чуть не умерли от холода, голода и усталости. Собственно говоря, это дело не удалось. Все пароходы, кроме двух, выбросившихся на берег, пошли ко дну, и людей спасли с большим трудом. Удивительно, что маленькая лодочка не была замечена русскими. Они, очевидно, думали, что все пошли ко дну с пароходами, а наши тем временем пробирались вдоль берега. Командующий флотилией думает, что придется выполнять задачу вторично, так как адмирал помешался на этой идее. Но я не думаю, что она когда-нибудь будет выполнена.
Наконец я написал донесение с просьбой осмотреть и исправить мое судно. Ужасно неприятно в подобное время говорить о своей негодности! Но какой смысл оставаться в строю, будучи уверенным, что при первой же атаке тебя расстреляют, прежде чем ты будешь в состоянии пустить мину. Завтра одно из наших судов идет к эскадре с донесением о ночи 24 февраля. Можно будет отправить и мой рапорт адмиралу. Кроме того, я написал письмо начальнику штаба, в котором прошу прикомандировать меня к "Фуджи", который скоро будет окончательно исправлен.
Сегодня угольный транспорт притащил меня сюда на буксире. Поездка была не особенно приятной: качало, и буксирные тросы рвались каждую минуту, так что отдохнуть не пришлось. А отдых был бы не лишним. Хотя мои люди недовольны предстоящим бездействием, я ничем не могу им помочь; запасных судов нет. Надо ждать, пока исправят наш "Акацуки". Но в сущности говоря, более всего досадно мне, командиру. Было очень неприятно, когда в Сасебо нас встретила громадная толпа народу и все наперебой расспрашивали, в каком сражении получили мы аварию, удачно ли мы атаковали и тому подобные вещи. Конечно, с этим ничего не поделаешь, но небольшое удовольствие отвечать сто раз: мы не были ни в каком сражении, не попадали в огонь, а просто судно никуда не годно. С другой стороны, был законный предлог хорошенько выругаться на верфи и намылить всем им голову за небрежный ремонт. Мы все в ужасно скверном настроении, и пока не предвидится никакой радости. Есть от чего беситься, когда подумаешь, что другие делают теперь геройские дела, а ты сидишь тут со своим искалеченным судном! От злости можно перейти в христианство. Но ругань ничему не поможет, лучше пой-ду-ка я спать.
Они еще раз снизошли к моей просьбе не столько из внимания лично ко мне, как из-за того, что каждое сколько-нибудь годное миноносное судно теперь необходимо. Должно быть, многие погибли. Сюда ведь не доходит никаких сведений, а что доходит - наполовину вранье. На верфи работают день и ночь, чтобы поставить на ноги моего "Акацуки". Для маленького дела сойдет и так, но потом нам придется серьезно ремонтироваться, если мы вообще будем существовать.
Но, я думаю, через несколько дней мы выйдем снова.
Со вчерашнего дня я опять здесь. На этот раз починка будет продолжаться долго, так как моему судну здорово попало. Меня можно поздравить с удачей, но радость моя отравлена потерей двух людей и лучшего унтер-офицера. Положим, я и сам инвалид: осколок гранаты ранил меня под мышку левой руки и вырвал кусок мяса. К счастью, кость не задета и связки не порваны; но все-таки я потерял много крови и должен носить руку на перевязи. Но во всяком случае я займу свой пост, как только "Акацуки" будет готов.
Дело отлично удалось, и, если результаты не вполне удовлетворительны, все-таки мне посчастливилось так близко подойти к врагу, как ни одному из наших штабных флотских франтов. Мои люди до сих пор ежедневно перебирают подробности атаки и рассказывают друг другу, как мы колотили русских, отправляли их на дно или, вернее, в небеса, которые всегда имеются у этих счастливцев в резерве. Один из моих кочегаров сражался очень удачно медным молотком. Но мне хочется рассказать это интересное и незабвенное для меня дело по порядку. Адмирал Того объявил 9 марта после полудня эскадре и торпедным судам, что 10 утром он будет бомбардировать Порт-Артур. Первая и вторая дивизии минных судов должны были выйти еще 9 марта вечером и постараться поставить мины на рейде и перед ним.
После полудня мы приняли каждый по шесть мин, что нас не особенно восхищало. Это очень неприятное и трудное дело - управляться с ними. Наши суда не имеют никаких нужных для этого приспособлений, а люди - опыта, потому с ними легко может случиться та же история, что у русских с "Енисеем". К тому же мы должны были бросить мины в полнейшей темноте, а при этом надо соблюдать чертовскую осторожность, чтобы потом не наткнуться на них безо всякой надежды попасть на небеса.
До полуночи мы держались вблизи эскадры, приблизительно в пяти милях от Ляотешана. Затем нас разделили: одни пошли к Ляотешану, а мы на рейд заграждать минами выход. Море было спокойно, ночь темна - обстоятельства очень выгодные для нас. Мы надеялись встретить большие русские суда и атаковать их. Но рейд оказался совершенно пуст, не видно было даже и сторожевого корабля. Сначала мы шли все в кильватер, и наш дивизионный командир держал на этот раз курс не вдоль берега, как это делалось до сих пор, а прямо посредине, что было очень умно с его стороны. Все шло, по-видимому, хорошо, одно только затрудняло - абсолютная темнота. В гавани и городе не было видно ни одного огонька. Глаз не мог различить даже очертаний высокого берега. Мы должны были использовать время прилива. Рассчитав, что мы пришли к нужному месту, командующий дал сигнал разойтись: его судно осталось посредине, я взял вправо, а "Усугумо" влево, и мы приступили к делу. Только что я спустил благополучно одну мину в воду, как с обеих сторон сверкнули лучи русских прожекторов, и полминуты спустя береговые орудия открыли страшный огонь. Но благодаря большому расстоянию снаряды не попадали в нас, и я преспокойно продолжал ставить мины. Я чуть не вылез из кожи от досады, что дело идет так медленно, но команда моя старалась, как умела, а я не мог требовать ничего большего. Ужасное чувство - стоять неподвижно под огнем и ждать с минуты на минуту, что русские, пристрелявшись, начнут наконец попадать в тебя. К тому же минное заграждение, при нашей неопытности, не могло стоять как следует.
Во всяком случае я предпочел бы не отвечать адмиралу Того на вопрос, достаточно ли глубоко опустил я мину и твердо ли установил якорь. По меньшей мере одна плавает на поверхности, и так как я уверен, что и остальные наши суда работали не лучше, то эти гостьи грозят в одинаковой мере как русским, так и нам самим. Когда мы кончили, было около пяти часов утра и уже начало светать. Хорошо ли, плохо ли было сделано дело, но приходилось уходить восвояси. К удивлению, я остался цел, но оба моих товарища порядком поплатились. На "Шинономе" вдребезги разбили мостик, прострелили трубу и пробили борт.
"Усугумо" плохо управлялся, и, как впоследствии оказалось, я был прав, предполагая порчу руля. Дело дошло до того, что румпель пришлось передвигать руками.
Храброе судно шло, описывая змееобразные линии, а мы летели что было сил, так как, к счастью, наши машины были в порядке. Еще в то время, когда мы ставили мины, мы заметили по направлению к Ляотешану огонь выстрелов и услышали гром. Судя по быстроте, это работали легкие орудия. Несомненно, наша первая дивизия вступила в бой, но с кем? Это не могли быть русские строжевые суда, потому что они заметили бы нашу дивизию раньше, чем первую, к тому же они никогда не отважились бы отойти так далеко от рейда. По всей вероятности, это были русские миноносцы, вышедшие заранее в море разыскивать нашу эскадру. Командир дивизиона пошел по направлению выстрелов: надо же было и нам принять участие в бою, а главным образом, выручать своих товарищей. И вдруг среди сумерек раздался залп тяжелых орудий и вспыхнул луч прожектора. Это наша эскадра начала бомбардировку города и гавани. Малые орудия смолкли, и я с моей командой сильно опечалился, что невозможно будет идти на врага, как вдруг при слабом свете еле брезжившего рассвета мы заметили два русских судна, державших курс прямо ко входу в рейд. Мы ринулись им наперерез. Я приготовил все свои орудия к стрельбе и большое количество снарядов. Тогда они разделились. Одно из них оказалось сильно повреждено, так как имело ход не больше 15 узлов. Я устремился на него, а "Усугумо" и "Шинономе" занялись другим. Когда мой противник убедился, что, несмотря на очень ловкие маневры, ему все-таки не пройти,- он принял бой. Он вдруг круто повернул, намереваясь меня таранить, что ему, конечно, и удалось бы, если бы мои машины не действовали так безукоризненно. Я дал машинисту раз навсегда установленный сигнал "полный ход", повернул руль слегка налево и обошел русского таким образом, что встал между ним и Порт-Артуром. В эту же минуту я открыл по нему огонь из всех орудий. Но он уже начал стрелять в меня за несколько минут до этого. Я успел предупредить комендоров, чтобы они целились прежде всего в 75-мм орудие неприятеля, и только заставив его замолчать, принимались бы расстреливать более мелкие.
Мы шли теперь параллельным курсом в 100 м друг от друга и интенсивно стреляли. Русский потерял уже много людей, судя по тому, что за большим орудием стоял офицер и за многими малыми виднелись черные лица кочегаров. Тем не менее враг стрелял неутомимо и целил в мою ватерлинию. Удивительно, как уцелела моя машина и котлы. Один из унтер-офицеров был убит гранатой: пробив борт, она разорвалась в угольном ящике и поразила его осколком в голову.
Я был не в силах оставаться в бездействии, подбежал к 75-мм орудию и начал сам из него стрелять. Скоро подобное орудие русских было разбито, и им пришлось стрелять из мелкокалиберных пушек. Трудно представить себе этот бой. Теперь все происшедшее кажется мне интересным сном, впечатления ко-, торого по пробуждении еще долго волнуют человека. Много способствует этому шум, рев, свист рзрывающихся вражеских снарядов и грохот, производимый собственными выстрелами. Все силы, физические и нравственные, напрягаются до последней степени. Быстроты, с которой во время боя подают заряды и заряжают орудия, невозможно достичь ни в какой тренировке. Со всех нас, несмотря на холод, ручьями бежал пот, и только благодаря короткому расстоянию комендоры попадали в цель. Конечно, я никому об этом не скажу, но уверен, что на более далеком расстоянии мы делали бы промахи. От возбуждения многие поступали, как китайцы в 1894 году, которые прижимали ружья к животам и стреляли, зажмурив глаза. Конечно, мои люди не дошли до такого состояния, но все же очень немногие из них целились. Я как сейчас вижу одного матроса, который обращался с пушкой так, точно это была ее собственная обязанность целиться и попадать.
Вдруг граната попала в мое кормовое орудие и взорвала ящик с зарядами, убив наповал всю прислугу. Почти одновременно с этим я всадил в их машинное отделение немного повыше ватерлинии две гранаты, одну за другой, из моего большого орудия. Густой белый дым повалил из машинного люка, все люди столпились в кучу, и, расстреливая их, мы видели, как они падают - зрелище очень редкое в морской битве, но дающее глубокое удовлетворение. Гораздо приятнее сражаться с живым врагом, нежели с мертвым железом, особенно когда достигаешь успеха. Тем временем у меня мелькнула новая идея и, передав орудие унтер-офицеру, я распорядился подойти ближе к русскому судну. Оно получило серьезную аварию и не могло уже двигаться. Дым все еще валил из люка, стреляло только одно единственное орудие, а обе торпедные трубы были разбиты. Но взрыва не последовало.
Когда мы подошли к нему приблизительно на 50 метров, я скомандовал: "На абордаж". Голоса моего, конечно, не могло быть слышно, но мои люди хорошо приучены к сигнальным свисткам, к^ которым я прибег и теперь. Я засвистел так, точно у меня было две груди, вытащил из ножен саблю и замахал ею в сторону врага. Сигнал передали на нос и на корму, и судно огласилось криками восторга. Все кинулись к борту, вытащили револьверы и сабли. Я послал матроса в машинное отделение, чтобы все, исключая самого необходимого внизу персонала и караульных, поднялись наверх. Через минуту на русском судне последнее орудие прекратило пальбу и наступила мертвая тишина. Ни одного человека не было видно на палубе. Подобный редкий случай едва ли представится вторично в моей морской службе в качестве командира миноносного судна, и я никогда не забуду того чувства, с каким я перешел на борт "Стерегущего". Слово "перейти" мало подходит к данному случаю, так как мои люди прыгали, как тигры, и я во главе их. Мы не встретили никакого сопротивления. На палубе лежало около тридцати убитых и тяжело раненных; кругом валялись оторванные руки, ноги, части головы и кучи внутренностей. Но зрелище не производило на нас никакого впечатления, мои люди даже отталкивали ногами мертвецов, словно это были не только что скончавшиеся люди. Я не мог себе представить, что все русские убиты и ранены. На судне их должно было быть 45 человек, а на палубе оказалось лишь 30, и еще двоих мы выловили живыми из воды и взяли в плен. В передней каюте тоже никого не было, но один из моих матросов сообщил мне, что задние каюты заперты; очевидно, остаток экипажа прятался там. Тем временем "Стерегущий" начал оседать, и если бы не мое судно, которое поддерживало его, он, наверно, погрузился, бы гораздо быстрее. Я надеялся заставить командира сдаться или захватить его в плен. Мы кинулись вниз по лестнице с револьверами и ножами наготове. Только что я достиг первого поворота трапа, как раздались выстрелы,и две пули, пролетев над моей головой, врезались в переборку. Я тоже выстрелил, совершенно инстинктивно, прыгнул вниз и свалился на чье-то тело. Мои люди кинулись за мной. В этот момент дверь нижней каюты быстро открылась изнутри; мой старший унтер-офицер, как дикий зверь, одним прыжком очутился возле нее и в следующий момент упал с раздробленным черепом: по узкой лестнице можно было спускаться только поодиночке. Им было очень удобно нас расстреливать. Тогда мой штурман с десятью матросами кинулся на палубу, взломал крышу каюты и начал стрелять сверху. Русским ничего не оставалось больше, как покинуть свое убежище, никому из них, я думаю, не хотелось получить пулю в спину. К тому же они расстреляли все свои патроны. Тогда-то я снова двинулся на них, и рядом со мной шел кочегар с медным молотком, о котором я уже говорил. Как только я спустился, как на меня кинулся какой-то человек с саблей в руке, но я предупредил его удар и так дал ему по голове, что он упал и остался недвижим. Это был, как я потом рассмотрел, командир миноносца. Из остальных мы уложили еще полдюжины, а два легко раненных матроса сами сдались в плен. Кончив работу, мы сообразили, что пора спасаться, так как судно < каждую минуту могло взорваться. Мы помешали русским выполнить их планзлететь на воздух со всеми нами. На дне судна лежали разрывные патроны, остаток зарядов и пара мин: это была бы славная история! Во время подобных схваток делаешься таким кровожадным, что один из моих молодцов просто пришел в отчаяние, когда некому было сопротивляться и все были убиты или взяты в плен. Я начал искать по шкафам и в письменном столе командира, которые мы попросту взломали, тайные бумаги, деньги и регламенты, но в эту минуту раздался крик нашего машиниста, что "Стерегущий" сейчас пойдет ко дну и нам нужно, не медля ни секунды, переходить на "Акацуки". Я захватил, что мог, и кинулся на , палубу. Тут меня охватил ужас. Надо было спешить: неприятель : еще держался на поверхности, но так накренил наше судно, что казалось, оно сейчас вот-вот опрокинется. Мы перескочили на борт, обрубили державшие врага снасти, и наш "Акацуки" снова гордо выпрямился, а русский миноносец быстро пошел ко дну. Когда его палуба скрылась под водой, мои люди разразились долго не смолкаем ым "банзай", и я от всего переполненного гордостью сердца вторил им во всю глотку. Особенно порадовало меня то, что один из моих ловкачей самостоятельно (я совершенно забыл позаботиться об этом), лишь только мы взяли на абордаж "Стерегущего", снял его вымпел и флаг. После сытного угощения, в котором я принял участие, он явился ко мне и, скаля зубы, показал оба трофея.
Теперь, когда я перечитываю описание этой битвы, мне кажется, что она длилась бесконечно долго. На самом деле все кончилось в какие-нибудь полчаса. Понятно, что никто из нас не смотрел тогда на часы, но когда я припоминаю все отдельные стадии этой битвы, начиная с артиллерийского огня, переходя затем к абордажу, к борьбе в каюте и гибели "Стерегущего", я сознаю, что ни одно из данных положений не длилось более нескольких минут; а следова-тельно^все в общем не заняло более четверти часа.
Когда враг исчез под водой, я увидел со своего мостика в двухстах метрах от нас наши крейсера, а за ними и флагмана. Мы были так углублены в свое дело, что совершенно не заметили того, что происходило вокруг нас, хотя это очень близко касалось и нас. Мы даже не слышали, как наши крейсера бомбардировали Порт-Артур. Из рассказов очевидцев я составил себе следующее представление об этом сражении. Когда адмирал Макаров заметил при свете наступающей зари, что двум его миноносцам грозит участь быть отрезанными, он перенес свой флаг на "Новик" и пустился на всех парах спасать своих. Он думал прогнать или расстрелять нас и стрелял даже в мое судно, чего ни я, ни команда моя решительно не заметили. Но русские не взяли во внимание адмирала Того, который находился с эскадрой вблизи и, увидев "Новика", послал с полдюжины крейсеров нам на выручку. Когда после нашего успеха я пришел в себя настолько, что мог дать отчет в обстановке, то "Новик" уже успел уйти обратно. Я тщетно искал двух моих товарищей, с которыми разошелся до боя со "Стерегущим", - их не было видно. Говорят, они атаковали "Решительный", что, однако, не помешало последнему уйти. Конечно, очень трудно судить о том, чего не видел собственными глазами, но все же я позволю себе выразить мнение, что "Решительному", да еще, как говорят, с попорченными машинами, можно было бы и не дать уйти. Ведь у нас было два судна, и мы имели двойной перевес в орудиях.
С одного из наших крейсеров, я не разглядел, с какого именно, мне дали сигнал донести флагману о степени повреждения моего судна и о количестве погибших. Я ответил кратко: пять человек" убито, шесть ранено, судно может еще маневрировать. Относительно последнего я был не вполне уверен, но, как оказалось, котлы, машины и руль действовали, хотя наш внешний вид был ужасен; мачта была разбита (удивительно, что в дневном ли, в ночном ли бою она всегда бывает разбита), машинный люк, мостик были в разных местах пробиты осколками гранат, а палуба усеяна маленькими пробоинами. Русский стрелял очень неудачно из своего 75-мм орудия, и только одна крупная граната попала в мое судно в носовую часть, фута на два над ватерлинией.
Моя легкая рана зажила, и я почти совершенно здоров. Другое дело судно: оно еще в неисправностей относительно его я не имею никакого приказа. На верфи говорят, что в случае чего я могу выйти с ним хоть сейчас; машины, котлы и руль в порядке, а для военного времени и этого достаточно. Орудия и торпедные трубы заменены новыми - следовательно, я готов к бою. Будь мирное время, я послал бы донесение о негодности моего судна, а теперь надо молчать, хотя я уверен, в непогоду оно начнет течь и со мной случится такая же история, как тогда, когда меня пришлось тащить на буксире. Делать нечего, авось не утонем.
Они не хотят выпускать меня в море, заверяя, что мы не в силах идти. По их мнению, необходимо стать в док, переменить несколько листов обшивки. Кроме того,они находят, что котлы текут и бог знает что еще. Все это,конечно,верно, но я-то не желаю оставаться здесь и бездействовать, глядя, как латают мое судно! Я уже хлопотал, где мог, чтобы получить другой миноносец, хоть какой-нибудь старый ящик, но все оказалось напрасно!
Флагманский корабль заходил сюда на один день, и я послал начальнику штаба, моему старому знакомому, письмо с описанием моего положения. Зловещая птица всей эскадры "Фуджи" опять ремонтируется здесь. Командно одной его башни убит, но завтра они выходят в море, и я хочу, я должен идти с ними!
Луч света во тьме! Я уезжаю на "Фуджи" и только что сейчас представлялся командиру. От начальника штаба я получил очень любезное письмо, в котором он говорит, что за мои отличные действия в ночь на 8 февраля я опять получу командование моим или каким-нибудь иным судном. Мое новое назначение произвело на командира "Фуджи" двоякое впечатление: с одной стороны, он рад пополнить сильно поредевший наличный состав офицеров, с другой - он соединяет с понятием о командире миноносного судна представление как о человеке самовольном, легкомысленном и самомнительном. Ко всему этому ему, конечно, мало улыбается мысль, что я прикомандирован всего на несколько недель. Но мне нет дела до его ощущений, мне мои собственные важнее всего. Завтра выходим в море, и я приму пост командира кормовой башни.
Какая громадная разница между миноносным судном и подобным панцирным ящиком! Все идет так медленно и спокойно, слишком спокойно для человека, привыкшего к быстроте движений. Все офицеры ругают адмирала, они говорят, и я с ними вполне согласен, что Того должен был пойти с эскадрой на Порт-Артурский рейд, подойти как можно ближе к русским и вступить в бой. Многие их суда стояли не под парами. Говорят даже, что многие офицеры были на берегу. Старший офицер на "Фуджи" сегодня долго говорил со мной, расспрашивая о впечатлениях той ночи. Он прав, Того не воспользовался выгодами нашего положения; ска жу больше: он должен был пустить в ход не только артиллерию и торпеды, но и таран. Что его удерживало? Ни одно русское судно не могло оказать серьезного сопротивления. Все были сбиты с толку от неожиданности, не готовы к бою и не способны к маневрирова нию. Порт-Артур, конечно, мы бы не взяли, так как у нас не было сухопутных войск, а все наши люди были необходимы на парохо дах. Но некоторые линейные суда и, пожалуй, даже крейсера могли бы быть уничтожены... Какой бы это был успех! Конечно, и нам пришлось бы понести кое-какие потери, но что за беда? Без риска войны не бывает. Батарейный офицер "Фуджи" говорит, что опасно было отважиться на это в виду береговых укреплений Порт-Артура, но я держусь иного мнения, и старший офицер также. В ту ночь и береговые батареи были, вероятно, не готовы к бою, а большая часть людей преспокойно проводила ночь в городе. К тому же сражение произошло бы внутри рейда, а я думаю, что большинство береговых батарей обращены к морю, исключая некоторых, защи щающих проход. Собственно говоря, стрелять береговым батареям было рискованно: они бы одинаково обстреливали как нас, так и своих.
Надеюсь, что в будущем адмирал не будет выказывать такую сдержанность, как в ту ночь. Опыт прошлых морских сражений и пример англичан, у которых есть чему поучиться, показал, что выигрывает только тот, кто смело нападает. Я не думаю, что адмирал Нельсон так же мирно простоял бы со своей эскадрой под Порт-Артуром, как Того. Но нечего вздыхать о прошлом. Подобный слу чай опять когда-нибудь представится и эскадре и командирам на ших СУДОВ.
Вечером Весь день я прилежно работал. Ко всему надо внимательно , приглядеться. Командир думает, что на днях вся эскадра будет ; бомбардировать Порт-Артур, и я, имеющий теперь в распоряжении башню, должен приготовиться к стрельбе. Люди здесь такие же молодцы, как на "Акацуки", и в команде царит тот же дух. Я говорил с одним из унтер-офицеров о моей башне, и он выразил мнение, подкрепленное несколько странными доводами, что на большом расстоянии стрельба из нее не имеет никакого смысла. На завтра назначена бомбардировка, как-нибудь дело обойдется.
Четверть часа назад показалась наша эскадра и дала нам подробный план операций посредством беспроволочного телеграфа. Миноносные суда должны произвести ночную атаку, а завтра, с первыми утренними лучами, начнется бомбардировка.
Наш командир полагает, что адмирал Того рассчитывает таким образом запугать русский флот, чтобы он, ожидая бомбардировки Порт-Артура с нашей стороны, счел бы себя обязанным оставаться в гавани и не выходить в открытое море. Это очень важно для нас, так как завтра опять будет высажена у Чемульпо часть нашей Первой армии. Если бы к этому времени туда подошли русские суда, это, конечно, стоило бы им жизни, но и мы понесли бы громадные потери.
Мы опять побывали в огне, и бедному "Фуджи" опять досталось. И не ему одному: "Асахи" тоже пострадал. А один маленький крейсер, имя которого пока еще не известно, пошел ко дну. Дело происходило приблизительно следующим образом.
Как и следовало ожидать, наши миноносные суда не имели никакого успеха в ту ночь, да и не могли иметь., так как "Ретвизан" все еще стоит при входе, как выдвинутая береговая батарея, и кроме того,дежурят сторожевые крейсера и канонерские лодки. Прожекторы непрерывно освещают рейд. Как же при подобных обстоятельствах произвело бы атаку наше торпедное судно? "Ретвизан" мог бы быть единственным объектом на всем рейде, но к нему невозможно подойти. Не думает ли адмирал Того, что торпедные суда должны были пройти во внутреннюю гавань? Это на него очень похоже, так как, насколько я знаю, ему никогда не приходилось иметь дело с миноносцами.
После того как наши суда вернулись к эскадре, она отошла, а "Фуджи" и "Яшима" приказано уходить к Ляотешанскому мысу и оттуда открыть навесной огонь по городу и гавани. Этим маневром адмиралу хотелось как можно более внести суеты в стрельбу русских и разделить их внимание на два фронта. Это мы уже проделали на днях, и в продолжение нескольких часов стреляли через горы в невидимую цель. Неизвестно, попадали ли мы, но стоявшие в то время перед рейдом наши крейсера утверждают, что мы стреляли с успехом.
Когда мы с "Яшимой" встали на якорь за Ляотешаном и подняли орудия как можно выше, то принялись вычислять прицел, соображаясь с картами, планами и таблицами.
Странно, что перед моими глазами вставали так несвоевременно картины далекого детства. Я вспоминал, как когда-то мальчишкой я старался перебрасывать камни через крышу дома, чтобы попасть в работавшего по ту сторону строения человека. Мы еще выбирали место, где бы спустить якоря, как вдруг в ста метрах от нас, прорезав со свистом воздух, русская граната с шумом шлепнулась в воду и не отскочила рикошетом, как большинство летящих гранат. Русские, очевидно, догадались о нашем плане, заметив, что мы отошли от эскадры, и приготовили нам эту встречу. Через минуту снова пролетела граната по тому же направлению, но мы уже были готовы к перестрелке. Стреляли мы с "Яшимой" по очереди, стараясь держать под огнем определенную местность, а именно: город, внутреннюю гавань и ближайшие форты Порт-Артура. Собственно говоря, судовые орудия, а главным образом^сами суда мало пригодны для навесной стрельбы, и основания башен не могут долго выдержать этого. При каждом выстреле все стены страшно сотрясались. Это происходит оттого, что чем круче поднято орудие, тем сильнее удар от отката при каждом выстреле отдается вниз. Причем тяжесть орудия играет большую роль. К нашему великому удивлению, после второго выстрела к нам явился телеграфист с запиской: "Сигнал крейсера "Акаши": выстрел № 3 - перелет почти на 500 метров, боковое направление, по-видимому, правильно". Это нас очень обрадовало: знаешь, по крайней мере, куда стреляешь и какие ошибки делаешь. Адмиралу Того пришла в голову правильная мысль расположить крейсера "Акаши", "Яшино" и "Иттаки" перед Порт-Артурским рейдом на безопасном расстоянии, чтобы они могли следить за результатами наших выстрелов. Крейсера сигнализировали нам свои наблюдения, и мы исправили свои промахи. После одного из выстрелов с "Яшимы" мы получили сигнал: "Снаряд попал в город, пожар". С "Яшимы" сейчас же дали нам знать, при каком подъеме они стреляли, мы взяли точно такой же прицел и начали палить из всех больших и малых орудий. Весь остов судна вздрагивал, и люди, все в поту, неутомимо работали около орудий и тащили снаряд за снарядом. Дела было по горло, так как заряжать приходилось непрерывно. Но после каждого выстрела я приказывал промывать серым банником оба орудия, потому что, если в канале останутся тлеющие пороховые остатки, то при открытии затвора, благодаря тяге воздуха, они могут воспламениться и причинить большое несчастье. Люди были этим очень недовольны: им хотелось выпустить как можно больше снарядов,и, вероятно, они находили мою предосторожность недостойной военного времени. Мы все работали,как рабы, голоса наши охрипли, в глотках пересохло, а лица покрылись серой толстой коркой.
Только что я подумал: "Как хорошо, что порт-артурцы не попадают в нас", как в тот же момент в воздухе раздался свист, затем страшный грохот, густой желтый дым окутал нас кругом, и яркое пламя встало высоким столбом. Мне помнится, что я хотел крикнуть: "Все наземь!" Но что было дальше, я уже не помню, не знаю даже, крикнул ли я что-нибудь. Я опомнился уже внизу, в лазарете. На голове моей лежал лед. От врача я узнал, что тяжелая граната упала на палубу между задней башней и грот-мачтой. Меня не ранило, но сильным движением воздуха отбросило в сторону, причем я сильно ударился головой о стенку башни.
Полежав, я поднялся, но нельзя сказать, чтобы чувствовал себя хорошо. В голове стучало, и я двигался как во сне. "Фуджи" тем временем снова вышел в открытое море. Попадания на нем произвели страшные опустошения. Верхняя палуба была пробита, в средней палубе все сметено, подпорки частью согнуты, частью выбиты, а пролетевший через палубу снаряд пробил противоположный борт. Двенадцать человек выбыло из строя: одни из них тяжело ранены, другие разорваны на куски. Кровь и серо-белые пятна мозгов виднелись всюду на палубе и на стенах. Осколками разорвавшейся гранаты пробило и вторую палубу, но особенно сильных повреждений там не произошло. На верхней палубе зияла неправильной формы дыра; вся деревянная обшивка горела.
Какое счастье, что граната не упала на мою башню, в противном случае беда была бы посерьезнее. Эти башни да и сами броненосные суда не созданы для навесных выстрелов, и в данном случае крыша башни, наверное, была бы пробита. Тогда ни я, ни мои артиллеристы не увидели бы продолжения войны, да и орудия также взлетели бы с нами в воздух, так как подле них лежали заряды, приготовленные для стрельбы, которые моментально бы взорвались. Дело обошлось еще сравнительно благополучно.
Когда наш командир через "Яшиму" сигнализировал флагманскому судну обо всем происшедшем, мы получили приказ Того идти к эскадре. Во время этого перехода я пришел в себя. Все вокруг были в удрученном состоянии духа: ведь, собственно говоря, мы потерпели такую серьезную неудачу, какую никоим образом не могло вознаградить разрушение нескольких домов Порт-Артура. Все останки наших убитых, все разрозненные части тел мы тщательно собрали, зашили в койки и спустили за борт. Жаль наших молодцов! Но русские потом сторицей заплатят за них.
Скоро мы увидели нашу эскадру, давно уже прекратившую бомбардировку и шедшую теперь к Миаутауским островам. Удивительно, как долго держится в закрытых помещениях отвратительный запах разорвавшейся гранаты. Даже несколько часов спустя после несчастья невозможно было простоять на нижней палубе более 10 минут, хотя мы старались силою воды согнать весь дым вниз и удалить его посредством вентиляторов.
Когда мы были в 5 милях от эскадры, главный механик вдруг бросился к командиру с докладом. Позвали старшего офицера, и мы вскоре узнали, что наш броненосец страшно течет. Осколки гранат, скользнув по внешнему борту вниз, пробили его ниже ватерлинии. Так как это не было вовремя замечено, то вода больше часа прибывала в помещение, к счастью, закрытое непроницаемой переборкой. Прямой опасности это не представляло, только броненосец осел немного на корму и накренился на левый борт. Помпы, несмотря на усиленную работу, не могли справиться с напором воды. Но одна беда приходит за другой. Только что мы сообщили командиру эскадры об этом новом неприятном открытии, как с его стороны последовал приказ "Фуджи" послезавтра идти в Сасебо. Скверно было то, что граната разрушила помещение, где стояли аппараты беспроволочного телеграфа. От них не осталось даже воспоминания, так же как и от самого телеграфиста.
Как только мы подошли к эскадре, нам с флагмана приказали стать, и скоро на шлюпке прибыл сам адмирал Того. Он хотел лично осмотреть повреждения "Фуджи" и выслушал донесение командира обо всем происходящем. Это, конечно, мало порадовало Того, но обвинять кого-нибудь из нас в причинах неуспеха было невозможно. Он сказал, что в общем мы стреляли правильно и что крейсерам трудно было наблюдать за точностью стрельбы. Я выбрал минутку и поговорил с начальником штаба. Он сообщил мне, что надо удивляться, как хорошо корректировали русские свой огонь. Вообще, с приездом адмирала Макарова в русской эскадре началось небывалое до сих пор оживление, особенно заметное в обороне гавани. Он, должно быть, дельный человек, и я надеюсь, что в скором времени японская граната заставит его прекратить свою деятельность против нас. Затем я узнал.что русские заметили наблюдательные действия наших крейсеров. Их телеграф перехватил наши сигналы. Макаров двинул на них свои крейсера и броненосцы, которые открыли по нашим такой страшный огонь, что им только и оставалось, что уйти со своего наблюдательного поста. Теперь и объяснилось загадочное для нас обстоятельство, почему руководившие нашими выстрелами сигналы вдруг прекратились.
Того все не оставляет идеи запереть выход из гавани пароходами, чтобы как можно дольше оставить в бездействии свою эскадру. На мой вопрос - зачем, начальник штаба объяснил, что это очень обдуманное соображение. Неизвестно, как долго продлится война, а русские тем временем вооружают в Восточном море большой флот. Так как он располагает шестью или семью совершенно новыми большими линейными судами, то нам может прийтись плохо. У нас нет никаких резервов, а имеющиеся на лицо суда от постоянных походов, при громадном напряжении котлов и машин, тоже не делаются лучше.
В то время, как мы разговаривали, подбежал ко мне один из моих комендоров с совершенно расстроенным лицом и попросил меня в башню осмотреть одно из орудий. Начальник штаба, который тоже знал, что несчастье никогда не приходит одно, пошел вместе со мной. По моему приказанию каналы орудий пробанили так, что они сверкали, как зеркало, и при вытирании внутри левого орудия вырисовывалась длинная зигзагообразная черная трещина. Она начиналась на зарядной части и шла вперед, становясь все уже. Я сразу увидел, что дело серьезно; при подобных трещинах всегда рекомендуется особая осторожность. Здесь было ясно видно, насколько она глубока. Штабной, который долго служил в артиллерии, поглядел и сказал: "Еще один хороший выстрел, и вся эта история полетит вам в лицо. Орудие никуда не годится, и из него больше стрелять нельзя". Вот так попали в беду! Правда, в Сасебо есть запас резервных пушек, так как более 100-120 выстрелов ни одна из них не может выдержать. Но неприятно то, что это случилось как раз с нами первыми, да еще в такое время, когда русская эскадра стала серьезно проявлять свою деятельность и мы крайне нужны адмиралу! Нечего делать, придется "Фуджи", этой зловещей птице эскадры, провести несколько недель в Сасебском лазарете.
"Фуджи" выходит завтра. Пробоины его предварительно заделаны досками, паклей, расплавленным свинцом и цементом. Они, собственно говоря, очень незначительны^ вода натекла только благодаря тому, что они не были вовремя замечены. На борту работа кипит: надо вынуть орудие из башни, а это нелегко! Крыша башни должна быть снята, а это невозможно сделать собственными средствами. Мы сами могли только отвинтить гайки и приготовить орудие для снятия с лафета. Благодаря хорошей и тихой погоде, это можно сделать, не подвергая себя опасности.
Я опять перехожу на другой корабль. Точно я присутствовал на представлении интересной пьесы. Когда перед отъездом я явился к командиру, он отнесся ко мне не особенно благосклонно и сказал, что мои гастроли не принесли судну счастья. !>го была, конечно, шутка, но я не признаю подобных шуток, особенно во время войны. Я сделал официальное лицо и спросил его сухим тоном, не касается ли его замечание малоуспешности моей службы. Он сейчас же запел иную песню, сказал, что очень доволен моей деятельностью и что я не понял его шутки. Мне хотелось возразить ему, что подобная шутка неуместна, особенно ввиду того, что движением воздуха при разрыве гранаты мне чуть не разбило череп о стенку башни. Вся команда "Фуджи" была в плохом настроении, им предстоит еще целых 14 дней сидеть, ничего не делая. !>го неприятное условие морской службы. Когда сухопутные войска теряют даже половину армии, оставшиеся в строю продолжают свое дело и каждый сражается сам по себе. На море же, в случае повреждения судна, вся команда вынуждена на бездеятельность. Техника слишком сильно развилась, и мы стали зависеть от машин. Вообще, я думаю, война во времена Нельсона была гораздо веселее, каждый отдельный человек мог легче выдвинуться, и корабль держался на воде, если даже он и был продырявлен насквозь, как решето. Пушки не портились и при тысячном выстреле, а теперешние никуда не годны и после сотого. Но все эти рассуждения не ведут ни к чему, буду-ка я лучше доволен тем, что есть.
Я опять перехожу на другое судно. Если и впредь так будет продолжаться, я, очевидно, перебываю по очереди на всех судах.
Послезавтра наша удивительная эскадра опять пойдет к Порт-Артуру, и, очевидно, ее постигнет такая же неудача, как и в тот раз. Опять будет сделана попытка запереть вход в гавань пароходами, и я предложил свои услуги вести один из них. Командование миноносцем я передам моему лейтенанту. Торпедным судам не придется принимать большого участия в этом деле, разве только они будут вылавливать нас из воды, да и опасность грозит им исключительно со стороны береговых батарей. Относительно того, что я пропущу минную атаку, мне нечего беспокоиться, русских больших судов на рейде, наверное, не будет и нападать будет не на кого.
Сегодня целый день приводил я в порядок мой пароход "Койо-Мару". Он еще совершенно новый и, судя по бумагам, имеет 2000 тонн вместимости. Вся команда, состоящая из 95 человек, набрана из добровольцев. Как приятно, что явилась такая масса желающих, особенно ввиду такой явной опасности предприятия. В прошлый раз мы потеряли две трети своего персонала, и несмотря на подобный пример, на этот раз пришлось еще больше добровольцев!
Хотелось бы знать, как откликаются русские на подобный призыв? Конечно, по приказу они идут куда угодно, даже на смерть, так как это машины без собственной воли, но у них нет ни малейшего понятия о патриотизме или, вернее, о том, что мы подразумеваем под словом "патриотизм".
Мы убедились из предыдущего опыта, что пароходы надо непременно вооружить, и теперь на них перенесены старые пушки. Эти пушки, конечно, не могут причинить особенного вреда большим миноносным судам, но для маленьких, которые несут у русских сторожевую службу, они еще опасны. Кроме того, наши пароходы значительно выше, и нам удобно будет стрелять вниз. В общем, я все-таки не верю в успех всей этой затеи и сомневаюсь, что вернусь живым из этой экспедиции. В конце концов, мне это совершенно безразлично: когда-нибудь нужно же умереть, всякий это знает, следовательно, нечего тратить попусту слова. Я так же, как матросы и кочегары, радуюсь возможности отдать жизнь за Японию.
Нам привезли целую массу зарядов, и сам пароход представляет, на мой взгляд, какую-то адскую машину. Все его дно заполнено камнями и цементом, а сверху налит керосин и другие горючие составы - смесь, придуманная на верфи. Предполагается, что, когда судно пойдет ко дну, эта воспламеняющаяся смесь всплывет на поверхность воды и будет поджигать все окружающее -что именно, этого никто не знает. Керосин-то, конечно, будет гореть при условии, что мы сами, а не неприятель, пустим пароход ко дну. Как только судно достигнет указанного места, я подожгу патроны, некоторые посредством электричества, некоторые просто при помощи фитиля. За минуту перед этим все вентили в дне судна будут открыты, а затем - спасайся, кто может! Мы сегодня целый день репетировали, и я думаю, что на дно-то мы его пустим: взрывчатых веществ, лежащих на дне, было бы достаточно и для броненосца. Что касается последнего акта, а именно спасения, то в нем я сильно сомневаюсь. Я прикажу надеть каждому из матросов спасательный нагрудник, а к корме привяжем лодку. Вот все, что можно сделать. Может быть, миноносцы сослужат нам такую же службу, какую сослужил "Акацуки" при первой попытке запереть проход.
Завтра рано утром мы выходим в количестве четырех пароходов и шести торпедных судов. Один из крейсеров эскадры передаст нам распоряжение адмирала. Того думает в то же утро произвести бомбардировку. Сейчас мы получили планы прохода, и там уже нарисованы наши пароходы в тех местах, где мы должны их потопить. Признаюсь, на бумаге это выходит очень просто. Мне пришло в голову передать кому-нибудь мой дневник, так я уверен в том, что останусь ли я жив или нет, а тонуть во всяком случае придется. Я отдам его командиру "Миджано", когда он пойдет за углем в Сасебо, он отдаст его по принадлежности. Итак, мои распоряжения о земном имуществе сделаны.
Неужели я снова здесь? Не думалось мне, что я когда-нибудь открою эту старую тетрадь. Она может радоваться; то, что я вношу в нее, случается не каждый день. Неизвестно, что предстоит еще впереди, а поэтому я спешу записать мое последнее приключение. Это ведь далеко не шутка - быть во время войны командиром миноносного судна или распоряжаться потоплением парохода. Я давно не глядел в зеркало и когда случайно увидел свое отражение, то испугался. Я никогда не отличался красотой, но теперь я выгляжу морщинистым, исхудавшим. Платье стало мне так широко, что висит как на скелете, а все кости ноют от ревматизма. Ах, хоть бы стало потеплее! Я далеко не изнежен, моя команда тоже, но жизнь на миноносце зимою, при плохом питании и без малейшего удобства, не в состоянии долго выдерживать ни один из нас. С ног валит. К тому же суда все более и более протекают, дождь, снег и волны проникают сквозь палубу в каюты, и ни у меня, ни у матросов не найдешь сухого уголка. Все это я только что испытал на борту "Сазанами". Путешествие, действительно ,было ужасно, но я должен быть благодарен этому судну за спасение; без него я бы, наверное, утонул, а в воде кроме того, что мокро, еще и холодно - два обстоятельства, которых я не переношу. Наше предприятие, конечно, опять не удалось. Я постараюсь передать мои воспоминания о происшедшем, то есть о некоторых деталях всего происшедшего, именно о том, что я лично видел; об остальном же я расскажу со слов командира "Сазанами".
Итак, вечером 26-го мы вышли в море. Миноносцы шли впереди, а четыре парохода сзади. В два часа утра 28-го мы пришли к Порт-Артурскому рейду. За нами шла эскадра, сначала крейсера, а потом линейные суда. Они намеревались, несмотря на темноту, обстреливать гавань, чтобы отвлечь внимание русских. Рейд опять находился в совершенной темноте, ни в гавани, ни на суше не вид-, но было ни одного огонька. Торпедные суда продолжали вести нас и на рейде. Мы шли гуськом, делая по семи узлов, и я сомневаюсь теперь в разумности этого маневра. Нам следовало идти каждому самостоятельно и с возможной быстротой. Такой большой флот врагу легче было заметить. Прежде чем нас увидали, мы подошли к самому проходу, но вдруг, это было приблизительно в четверть третьего, раздался сильный залп. Очевидно, нас подстерегали маленькие суда, по всей вероятности, канонерские лодки. Одна из них, находившаяся слева, осветила нас прожектором и открыла огонь. В ту же минуту начали стрелять обе береговые батареи и некоторые суда, находившиеся справа и спереди. Мы тоже стреляли, как могли, и бежали со всей скоростью, очень незначительною в общем, так как пароходы были сильно нагружены. Я сам стал за руль, а люди стояли наготове у вентилей и электрических проводов, ожидая условленного сигнала - продолжительного свистка сирены.
Это были минуты неописуемого волнения и суеты. Дело было труднее торпедной атаки, так как я должен уловить нужный момент для потопления судна, а потому страшно напрягал внимание при входе в гавань. Сознаюсь, что я абсолютно ничего не видел в темноте и держал курс по часам и компасу. Кажется, мы шли верно, так как и остальные суда держались того же курса. Но знать с точностью, на каком месте мы находимся, было невозможно. Ослепляющие огни прожекторов, огонь и дым выстрелов спереди, слева и справа, вся эта картина производила на возбужденные нервы впечатление громадной темной комнаты, в которую врываются лучи света, не освещая ее. Стремишься с протянутыми вперед руками к блестящей полосе, а натыкаешься на стену или мебель.
Маленькая миноноска, освещенная прожектором русских (они все еще не умеют управлять ими), неслась на меня. Она бежала на всех парах, что было видно по высоко поднимавшемуся перед ее носом фонтану белой пены. В первую минуту я не сообразил, что мне надо делать: уйти в сторону? Это, конечно, удастся, но тогда я могу легко сбиться с курса, и мне невозможно будет до конца выполнить возложенное на меня поручение. По всей вероятности, я нахожусь уже у самого прохода, еще несколько минут - и я буду у цели. Эти мысли вихрем пронеслись в моей голове, мешаясь с желанием повернуть к миноносцу и таранить его. Но вдруг я внезапно решился на первый исход и стал уходить со скоростью, доступной моей машине, причем все время стреляя с левого борта. Если бы у меня вместо старых пушек были настоящие усовершенствованные орудия или хотя бы одно 80-мм калибра, дело повернулось бы совсем иначе. Пришла же кому-то в голову идея снабдить нас этими развалинами, не имеющими ни силы, ни скорости, ни правильности удара. Русский миноносец тем временем быстро приближался и вдруг вильнул в сторону. Я зорко наблюдал за ним, и мне показалось, что выпущенная торпеда должна была пройти мимо цели. Я моментально сбавил ход и взял в сторону, надеясь, что торпеда пройдет мимо носа моего судна. В следующий момент я уже не надеялся больше на это, а попросту барахтался в воде, пуская пузыри, так как температура была далеко не тропическая. Я ошибся, а русский, надо отдать ему справедливость, целил отлично. Если бы я не задержал ход, то торпеда врезалась бы как раз между машиной и котлом. Но она попала в нос, и то, что случилось со старым пароходом, достаточно объясняется моим присутствием в воде. Торпеда сделала в нем, должно быть, громадную пробоину, так как он не имел двойного дна. От сотрясения мы все моментально попадали, и я совершенно оглох на несколько секунд от страшного удара. Долго рассуждать было некогда, так как судно быстро опускалось в воду носом. В следующую минуту мостик был уже в воде, а вместе с ним и я. Я старался изо всех сил уплыть подальше от парохода, так как слышал, что водоворот от оседающаго на дно судна очень опасен. Но ничего подобного я тут не заметил, вероятно, потому, что место было мелкое. Когда я немного отдышался и разобрался в окружающей темноте, то увидел в нескольких метрах от себя конец торчащей из воды лодки. Это была та самая лодка, которую мы взяли на буксир. Привязанная к корме длинными снастями, она, благодаря этому, не ушла за пароходом, а держалась на поверхности. Я подплыл к ней, и, нырнув, мне удалось схватиться за снасти. Тогда я вытащил нож, который ношу, как все матросы, на шее, и обрезал их. Лодка вынырнула вверх и поплыла, а я держался за конец веревки, который обмотал вокруг руки.
Сначала я думал влезть в лодку, но потом решил, что это опасно, так как кругом шныряли русские миноноски и канонерки. Боевой огонь не прекращался, и мне казалось, что наши торпедные суда стреляли тоже без передышки, как это потом и подтвердилось. Особого удобства моя плавучая пристань не представляла, так как вокруг нее ежеминутно шлепались в воду гранаты, а торпедные суда и канонерки шныряли вокруг во всех направлениях. Если бы меня переехали даже свои, в этом не было бы ничего удивительного, так как суда не стали бы обходить пустую лодку, а меня невозможно было заметить. Я хорошо помнил, что и два шедших за мной парохода не достигли прохода в гавань, а повернули направо и налево. Очевидно, и их расстреляли. После пятиминутного пребывания в воде я заметил с удивлением, что расстояние между мной и сражающимися судами все увеличивается. Я сейчас же сообразил, что наступил отлив, который и спасает меня, унося вместе с лодкой в открытое море. Мысли о выходе из моего положения вихрем проносились в моей голове: поток воды унесет меня, а там в море наши суда уже как-нибудь увидят меня. Я подумал, что пора прекратить купание и вскарабкаться в лодку. Это теперь легко говорить, но я должен сознаться, что никогда в жизни не употреблял столько усилий и не боролся так отчаянно, как в этот раз. Нижняя часть тела у меня совершенно окоченела, хотя все время я старался двигаться. Это, конечно, помогло мне продержаться так долго в воде, потому что, лежи я совершенно неподвижно, я не вынес бы холода. Благодаря этому происшествию я убедился, что спасательный нагрудник вполне отвечает своему назначению. Он не только не протек, но еще и согревал меня, так что верхняя часть тела не ощущала никакого холода, хотя по моему расчету я пробыл в воде, по крайней мере, минут 20. Обыкновенно во времени сильно ошибаются те, кому приходится ждать, отсчитывая секунды. Хотя мои приключения мало походили на все читанные мною книги по кораблекрушению, но борьба за жизнь привела меня в изнеможение. Я никак не мог взобраться в лодку, рассадил руки о стенки и расцарапал их о торчащие гвозди. Спасательная куртка страшно мешала мне, и я решил наконец покончить с ней. Нож вторично сослужил мне службу: им я обрезал ее тесемки, и она поплыла по волнам. Тогда я снова начал карабкаться и наконец повалился на дно лодки, измокший, как лягушка, промерзший и окровавленный. Я лежал бездыханный с полчаса. Утомление, волнение всех этих недель, а в особенности последних часов довели меня до какого-то полузабытья. Как во сне проходили передо мной картины этой войны. То мне казалось, что я на торпедном судне, то на башне "Фуджи", то на Са-себской верфи; и везде я командовал, стрелял или собирался стрелять. Все увеличивающийся холод заставил меня наконец очнуться и понять свое положение. Я вылез из-под банок и уселся на корму. Брызги ледяной воды обдали мое лицо и грудь. Ветер крепчал, и волны могли опрокинуть мое суденышко.
Наступило утро: серое, холодное и неприветливое. Вдали я разглядел неясные очертания береговых гор, следовательно, я не отошел далеко от рейда Порт-Артура. В противоположность светающе-му небу, вода казалась совершенно черной; только кое-где на поверхности волн вскакивали белые гребни. У берегов вставал седой туман, сливая очертания гор с береговой линией. Зная часы отлива, я нисколько не тревожился за мою дальнейшую участь, пока находился в виду берегов. Времени до начала прилива пройдет достаточно, так как в этом благословенном месте он бывает только два раза в сутки. Мне оставалось надеяться, что меня заметят наши суда, возвращающиеся с ночного предприятия, или те, которые адмирал Того собирался послать с наступлением утра на рейд. Становилось все светлее. Я привязал весло к одной из скамеек наподобие мачты и повесил вместо флага мокрую куртку. Стало страшно хо- лодно, но все же лучше померзнуть несколько часов, нежели утонуть или умереть с голоду.
Часов в шесть утра я заметил на горизонте высокие столбы дыма: это шла наша эскадра на бомбардировку Порт-Артура. Крейсера шли, конечно, впереди. Затем, к великой моей радости, я увидел восемь или десять низких полос дыма: характерный признак быстро идущих миноносцев. Так как отлив вынес меня в море по прямому направлению от рейда, то я находился теперь приблизительно на высоте Ляотешана, следовательно, крейсера и миноносцы не минуют меня. Надо было воспользоваться этим обстоятельством и постараться обратить на себя внимание. Я взял весло с привязанной курткой в руки, взобрался на скамейку и стал размахивать во все стороны моим флагом, совершенно так, как это делали герои кораблекрушения в романах и на картинках. Хорошо, когда обладаешь некоторым легкомыслием. Серьезность моего положения не приходила тогда мне в голову. Вертясь во все стороны с курткой в руках, я думал только о тепле, еде и питье и ни о чем больше другом. Я даже не вспоминал о своей неудаче и о той дюжине храбрых людей, которые были под моей командой, а теперь, вероятно, погибли. На войне становишься совершенно равнодушным к себе и другим. Миноносцы быстро подходили и в скором времени заметили меня. Чтобы показать это мне, понимая, что я в отчаянии, они несколько раз подняли и спустили флаг, а я в восторге, что поем и отогреюсь, так высоко подбросил мое весло с курткой, что оно, описав громадную дугу, упало в море. Через несколько минут ко мне подошел "Сазанами", два матроса спрыгнули ко мне в лодку, привязали ее, и в следующий момент я был, как тюк, поднят и перенесен на борт. Но я слишком понадеялся на свои силы: в конце концов они изменили мне. Мои ноги казались отмороженными, так как лодка была полна воды, которую я и не заметил, пребывая все время в полусознательном состоянии. Командир, мой старый приятель Курозли, был несказанно удивлен, выудив меня при подобных обстоятельствах. Я не мог ничего рассказать и только стучал зубами, стараясь объяснить, что я голоден. Меня отнесли в каюту командира и уложили на его койку. Я скоро оправился, и меня начало забавлять мое пребывание на торпедном судне в качестве пассажира. Я появился как раз в то время, чтобы увидеть, как наши миноносные суда вступят в бой. Наши броненосцы находились за нами, следовательно, еще дальше от рейда и стреляли время от времени из средних орудий. Русские, с тех пор как Макаров начал ими командовать, стояли в боевом порядке на рейде. Я насчитал пять линейных судов и большое количество крейсеров, которые теперь быстро шли на нас, то есть на находящиеся позади нас, наши крейсера. Мы удирали на всех парах, что нам и удалось, благодаря тому, что расстояние между нами с самого начала было очень велико. Я заметил их: это были "Аскольд", "Новик" и "Баян". После неудачи с пароходами наша эскадра не хотела вступать в бой, а потому и ушла, взяв юго-восточный курс. Когда Порт-Артур скрылся из виду, мы были все собраны сигналом с флагманского судна, и "Миказа", "Яшима", 3 броненосных и 2 маленьких крейсера получили приказ идти за углем в Сасебо. Остальной флот остался, как всегда, под Порт-Артуром, с крейсерами впереди. По всей вероятности, часть броненосцев прикрывала в это время высадку войск в Цинампо. По дороге в Сасебо я сосчитал наши торпедные суда. Удивительно, но ни одно из них не только не утонуло, но даже и не было выбито из строя во время нашего ночного предприятия. По-видимому, русские сосредоточили все свое внимание на пароходах. Им удалось расстрелять их всех, прежде чем они достигли прохода. Миноносец, утопивший мой пароход, был "Сильный", и наши ему потом хорошо отплатили. Он больше не был в состоянии маневрировать и выбросился на берег. На обратном пути я посетил "Акацуки", где у меня остались почти все вещи, и мой заместитель встретил меня с радостным изумлением: он думал, что я лежу на морском дне, как вся моя команда, из которой не спасся ни один человек. За это время "Акацуки" не сделал ничего толкового, и моего заместителя на нем преследовали постоянные неудачи. В этот вечер, когда он выходил из каюты, на него свалились три ящика с зарядами, сбили его с ног и так ушибли, что он почти всю ночь пролежал в обмороке. Штурман пока занял его место. Кажется, пора мне принять снова командование судном. Но пока мы сидим здесь и собираемся с силами, так как матросы и офицеры совершенно изнурены. Надо надеяться, что наступающая весна облегчит наши плавания. В нашем теперешнем состоянии нам трудно противостоять врагу, и как бы энергично ни действовали наши молодцы, они никогда не бутут на должной высоте. И это, конечно, не их вина. Мне мое приключение и холодное купание принесло порядочный вред: рана на плече открылась, началась лихорадка, самочувствие стало отвратительным. Надеюсь, что к следующему выходу мое здоровье восстановится.
Мне настолько лучше, что я могу принять командование. У меня такое чувство к "Акацуки", точно это верховая лошадь или вообще какое-нибудь живое существо, которое в состоянии угадывать мои желания и помогать в моих намерениях. Оно само постоит за себя, если силы изменят мне. Во всяком случае на днях мы выходим. Того оставил в стороне первоначальный план запереть проход в гавань и теперь замышляет со своим штабом какую-то новую хитрость. Сейчас у меня был доктор и покачал головой. Но я сказал ему, что настоятельно прошу его поставить меня на ноги хотя бы на несколько дней. Я вбил себе в голову непременно участвовать в новом предприятии. К тому же некому меня заменить, и я волей-неволей должен командовать "Акацуки".
Завтра ночью мы, шесть миноносцев, вместе с "Корио-Мару" пойдем закладывать мины на Порт-артурском рейде, приблизительно на том месте, где русские суда развертываются обыкновенно боевой линией, когда отвечают на нашу бомбардировку. Мысль сама по себе прекрасная, но дело в том, что нас слишком мало. Вместо 1 минного парохода и 8 торпедных судов, надо было бы пустить, по крайней мере, 7 пароходов. Мы в такое короткое время успеем поставить минные заграждения на сравнительно очень небольшом пространстве, и это чисто дело случая, если на них кто-нибудь наскочит. Что будет, увидим со временем, а пока задача состоит в том, чтобы пробраться незамеченными на рейд и успешно поставить заграждения. Погода сегодня отвратительная, и хорошо, если она такою останется. Для нашего предприятия это самое подходящее.
Мое вчерашнее желание исполнилось: идет дождь, ветрено, туманно, и на рейде большое волнение. При этом холод и сырость пробирают до костей. Если я буду завтра еще жить, то мне придется на долгое время отправиться в госпиталь, чтобы основательно залечить мою рану. К сегодняшней ночи все приготовлено. Я и моя команда, мы все так распоряжаемся с минами, точно всю жизнь только и делали, что возились с ними. Я уверен, что все пройдет прекрасно, во всяком случае лучше, чем при последнем предприятии, когда ни один из нас не знал, как поступить.
Дневник оканчивается датой 13 апреля 1904 г. Чуть более месяца спустя, 17 мая "Акацуки" погиб у Порт-Артура, подорвавшись на мине. Вполне возможно, что это и была одна из мин, поставленных японским флотом в ту злополучную ночь. Координаты гибели "Акацуки" 38°38' сев. и 121°05' вост. долготы. Прим. ред. альманаха "Корабли и сражения"
Жаркое было дело, хотя ужасно каверзное. А теперь я примусь рассказывать моим милым родственникам, которые со временем прочтут этот дневник, все по порядку с самого начала, приберегая главный эффект вчерашнего дня напоследок. Я уже говорил выше, что ночью, благодаря сырой погоде, темь была совершенно непроглядная. В полночь наши торпедные суда и "Корио-Мару" подошли к рейду. Как и в тот раз, мы шли посредине, держась одинакового расстояния от обоих берегов. При подобном курсе у нас было больше шансов остаться незамеченными. В штабе, конечно, снова изготовили план, на котором подробно обозначили, сколько мин и в каком месте должно спустить каждое судно. Предполагалось, как я уже говорил, заградить ту часть района, в которой обыкновенно находились русские суда при начале бомбардировки с нашей стороны. Чтобы как-нибудь в темноте не помешать друг другу, мы все разошлись, но на такое расстояние, чтобы в случае необходимости поспеть соединиться. Замаскировав огни, я пошел средним ходом на указанное мне на карте место. Все в Порт-Артуре было тихо. Море неспокойно и неприветливо. Один раз передо мной мелькнуло, как тень, русское торпедное судно, но оно не заметило меня, и мы оба продолжали медленно двигаться. Затем оно исчезло, как призрак, в темноте.
Во время репетиции я вообразил, что минные заграждения ставить не трудно, но на самом деле в эту скверную погоду работа оказалась страшно тяжелой, требующей много стараний. Я начал в два часа ночи и кончил приблизительно около пяти. Стало рассветать, когда я покинул рейд. "Корио-Мару" давно уже справился со своей работой, рассыпав, вероятно, громадное количество мин. Что делали в эту ночь русские, мне совершенно непонятно; ни одно судно не заметило нас. Правда, погода была ужасная: дождь, снег, ветер и волнение. Одним словом, мы оказались незамечены. Затем мы пошли, как это было заранее приказано, к тому месту, где на заре должна была находиться наша эскадра. К 8 часам утра положение вещей было следующее: наша третья эскадра, состоящая из шести быстроходных маленьких крейсеров, стояла с несколькими дивизионами миноносцев перед рейдом Порт-Артура. Я с моим судном находился тут же. Когда русский миноносец (кажется, это был "Страшный"), идущий в гавань, подвергся преследованию наших судов, Макаров выслал ему в помощь крейсер "Баян". Возможно, что "Баян" выступил и по собственной инициативе, так как находился в тот момент перед входом на рейд. Но "Баян" опоздал - "Страшный" пошел ко дну. Наши успели уйти под защиту крейсеров. Тогда русские пришли в движение: три линейных судна, четыре крейсера и целая куча миноносцев кинулись за нами. Таким образом шли мы полным ходом миль 15, и расстояние между нами не уменьшилось так, чтобы выстрелы могли нас достать. Несмотря на это, и они, и мы все время стреляли. Как я потом узнал, наши крейсера сейчас же дали знать флагманскому судну посредством беспроволочного телеграфа, что адмирал Макаров вышел из Порт-Артура и прошел такое-то расстояние, вследствие чего адмирал Того направился к нам на всех парах с линейными судами и новыми броненосными крейсерами "Кассугой" и "Ниссином". Русским, конечно, был не выгоден бой вне береговых укреплений, они круто повернули назад и пошли от нас полным ходом. Им удалось дойти до своих батарей прежде, чем адмирал Того приблизился к ним на расстояние выстрела. Мы тоже шли с нашей эскадрой, и я впереди всех, чтобы хорошенько увидать все, что произойдет. Всем почему-то казалось, что русские мирно вернутся в порт, но не тут-то было! Глядя в бинокль, я заметил, что по приходе судов на рейд на "Петропавловске" был поднят сигнал, и, когда его снова спустили, вся эскадра стала перестраиваться и вытягиваться в линию. Я глядел не отрывая глаз, и, признаюсь, никогда до сих пор мое сердце не билось так сильно- ведь там лежали наши мины! Как раз на том самом месте, около которого теперь маневрировала русская эскадра! С лихорадочным вниманием следил я за дальнейшими движениями кораблей, которые, очевидно, ожидая бомбардировки наших линейных судов, выстраивались в боевой порядок, собираясь открыть по нам артиллерийский огонь под прикрытием своих береговых батарей. Вдруг я увидел около носа одного из передних броненосцев облако темно-серого дыма, затем поднялся высокий столб желтого чада и вспыхнуло красное пламя. Я инстинктивно поднял бинокль и посмотрел на мачту: это был "Петропавловск".
Удивительно, насколько звук позже доходит до нашего уха, нежели свет до глаза. Огонь и дым увидели мы несравненно раньше, чем раздался гром или, вернее, глухой гул взрыва. Три или четыре удара последовали один за другим. В бинокль можно было разглядеть, что судно стало погружаться на нос и легло на левый борт. Все это происходило с неописуемой быстротой. Вот мелькнули в воздухе винты и руль, мачта покосилась, корпус корабля стал быстро уменьшаться и вдруг совсем исчез! С "Петропавловском" было кончено.
Жаль, что он не может сказать, чья мина погубила его. Все дело произошло с такой сказочной быстротой, что едва ли многие спаслись. Остальные русские суда сейчас же спустили шлюпки, которые долго плавали около того места, вылавливая, вероятно, погибавших. Ничего, пусть их выловят! Был бы лишь убит адмирал Макаров - это для нас главное.
Удивительно странное впечатление производит вид громадного броненосца, по какой-то невидимой причине в одно мгновение исчезающего под водой. Точно глядишь на представление или на живую фотографию. Это зависит, должно быть, от расстояния, благодаря которому шум взрыва был услышан нами настолько поздно, что рассудок отказывается связать его в одно целое с вспыхнувшим огнем и облаками дыма. Я никогда не забуду этой картины! Все выше подымающаяся корма, все ниже наклоняющаяся мачта с адмиральским флагом, желтый дым, языки пламени, серая, неприветливая вода и подернутые сетью дождя, высокие берега. При гибели такого выдающегося человека, пораженного из засады, все же чувствуешь некоторое сожаление. Вскоре на месте происшествия по всем направлениям замелькали маленькими точками спасательные лодки.
Другой броненосец, второй по счету, тоже наткнулся, если не ошибаюсь, на мину, потому что еще раз раздался шум взрыва, и мне показалось, что он сильно накренился на борт. Издали трудно было разглядеть что-нибудь подробнее, но кажется, в среде русских произошла сильная паника. О строе никто не думал, и они спешили к проходу. Это был как раз удобный момент для генерального сражения, и адмирал Того мог и должен был им воспользоваться. Но он ничего подобного не сделал, а ушел со своей эскадрой в море, тогда как крейсера снова заняли свои наблюдательные посты. Мы, торпедные суда, были посланы сюда за углем, а "Корио-Мару" пойдет в Сасебо за минами. Он возьмет меня к себе на борт и отвезет меня в госпиталь. Моя рана гноится, лихорадка не перестает - надо серьезно лечиться. Я чувствую, что в таком состоянии я ни на что не годен. Я распрощался с командой и с моим стариком "Акацуки". Увижусь ли я с ними? Если да, то пусть это случится до окончания войны, чтобы я мог еще раз выйти против врага.
Трудно писать. Но мне хотелось во что бы то ни стало подробно описать это мое последнее боевое приключение. В лазарете будет время отдохнуть.