На Цереле; Записки Н. А. Бертенева
Записки Н. А. Бертенева
Сканирование и редактирование – Евгений Скибинский
1-го октября ст. ст. 1917 г.
Утром 1-го октября мне было доложено с маяка, что на SW, у Люзерорта, в море видны дымы. Ясно. Горизонт чистый, видимость в море весьма большая. Курляндский берег виден хорошо, но не отчетливо. С маяка на SW видна группа дымов у Люзерорта, и две другие двигающиеся на N.
В 15-ти кратный стереобинокль Цейса, в группе дымов у Люзерорта постепенно стали видны мачты. По приближении стало возможно различить мачты 3-х судов и концы труб, т.е. сперва их можно было принять за л/к типа "Гельголанд". Обо всем происходящем было передано на Менто.
Около 11 часов выяснилось, что это легкие крейсера "Штральзунд", "Аугсбург" и типа "Штеттин", идущие в пролив к Ирбенке. За ними видно облако дыма, двигающееся также на SW, но мачт и силуэтов в нем не видно.
Дистанция по дальномеру 130 каб. 1-я устан. – 150 каб – целик на 23 узла. Залп по 2 орудия. Открыл огонь по головному. Крейсера в кильватер на дистанции 4-5 каб шли ходом узлов 21-23.
Первый залп лег в стороне, с большим разносом (до 30 дел.). Исправив целик, пошел два раза по 8 каб. Наносом разрыва обнаружил, что недолет. Прекратил огонь. Всего сделано 12 выстрелов.
Крейсера повернули к берегу и стали скрываться у Михайловского маяка во мгле, надвигавшейся с S, которая постепенно суживала горизонт. Приказал следить за крейсерами, чтобы они не пробрались в Ирбенку, куда им надлежало проходить в сфере нашего огня.
Около 12 часов прибыл Нач. Обор. капитан 1-го ранга Кнюпфер и было устроено собрание команды. На нем капитан 1-го ранга Кнюпфер ознакомил с обстановкой и сообщил, что в Торкино ведут немецких парламентариев. Сперва он предложил их просто повесить, но после было решено, что на переговоры армейцев с ними он поедет. Подымался вновь вопрос о транспортах. На мой доклад, что в связи с появлением крейсеров следует ожидать неприятельского флота в Ирбене, Кап. 1-го р. Кнюпфер вновь сказал, что, по имеющимся у него точным сведениям, в течение ближайшей недели ничего у Ирбена ждать нельзя. Определенных инструкций на случай появления неприятеля мне дано не было.
Время с 2-4 дня я провел почти непрерывно на маяке, т.к. несколько раз с поста службы связи докладывали о появлении тральщиков на S у Ирбена. В 15-кр. стереобинокль были видны группы тральщиков и миноносцы, становящиеся видимыми в развивающейся по временам мгле, то снова заволакиваемые ею. Группа тральщиков была видна в 90 каб против Ирбенки, идущая кольцом. По пробитии тревоги, по времени готовности пушек, все это быстро заволакивалось мглой и так как в визир увидать их все время не удавалось, то стрельба фактически была невозможна. Ввиду слов Нач. Обор., что Командующий Морскими Силами Рижского залива не приказал тратить 12 снарядов по тральщикам, тревоги я больше не играл, а оставался на маяке для наблюдения.
На N изредка была слышна стрельба. Около 3 ч. дня из Торкино передали, что один из береговых постов Каргопольского полка видит в бухте Лео 2 больших и 2 малых судна. Через несколько времени оттуда передали, что суда открыли огонь по берегу. Слышны отдаленные выстрелы из тяжелых орудий. Около того же времени лейтенант Северский не добившись Кнюпфера, бывшего в Торкино, сообщил мне, что летал около 1ч. дня на истребителе и видел у Михайловского маяка 3 крейсера и 10 миноносцев и тральщиков, идущих кольцом против Ирбенки.
Туман в это время усилился и горизонт был не более 30 каб, почему я, прождав некоторое время, спустился с маяка в маячный дом. В это время было начало 5-го часа.
Через несколько минут, т.е. около 4 ч., из помещения Службы Связи я услыхал дикие вопли: "с маяка видят германские дредноуты близко".
Вбежав на маяк, я приказал поднять боевой флаг и пробить тревогу. На NW из-за леса были видны выступившие из несколько рассеявшегося тумана, вплотную к берегу трубы и мачты большого судна и правее его дым другого большого корабля.
При рассмотрении в 15-кр. стереотрубу оказался линейный корабль типа "Кайзер". Дистанция по 9 дюймовому дальномеру около 75 каб. Дредноут стоял к нам левым бортом, под курсовым углом около 90 град. Я приказал по телефону пускать дизель и по готовности включать приборы. Ввиду внезапного появления из тумана неприятеля, весь вопрос был – успеем ли мы приготовиться к бою до открытия им огня.
Неприятель огня не открывал и дал возможность команде собраться на батарею, приготовиться к стрельбе и повернуть орудие на 180 град. Все это заняло около 20 минут.
Я передал в Центральный пост: "Центральная наводка", "Орудия зарядить". "Линейные корабли". "Прицел 76". "Целик...". "Залп по 2". Дистанцию я измерил лично, ввиду малого знакомства дальномерщика с дальномером. Получил дистанцию 76 каб.
Когда все было готово, я поставил "Залп" и хотел дать ревун. У неприятеля башни были повернуты по походному и т.к. никаких тральных работ в том районе до сих пор не было, по неоднократному же заявлению кап. 1-го ранга Кнюпфера там стояло 6 линий заграждений. На минуту я усомнился, не наши ли это линейные корабли и поставил "Дробь". По тщательному рассмотрению оказалось несомненно Л.к. "Кайзер" и я вновь поставил на "Залп" и открыл огонь.
Первый наш залп был в 5 ч., из 2 и 4 ор. Первый наш залп лег сильно в сторону. Целик визира исправил на 50 дел.
Первую вилку взял 8 каб., т.к. дальномеру не доверял. В половину узкой вилки цель долго захватить не удавалось, т.к. были неожиданные отклонения в сторону чрезвычайно большие. Приходилось несколько раз начинать пристрелку снова. Первые залпы были сравнительно недурны. Один из залпов лег так: разрыв проектировался между труб-столб не большой, второй вправо под кормой делений на 30 в сторону. Было весьма похоже на попадание, но я принял это за недолет. Впоследствии, в плену, мы узнали, что в "Кайзера" было попадание в 6 дюймовую батарею. Вероятно это и было попадание от этого залпа. После этого он быстро пошел па удаление. Наши падения падали то на цели, то в стороне. Разность двух падений в залп была так велика, что иногда они не вмещались в бинокль. Пушки были готовы к залпу минуты через 2, так что несмотря на то, что я стрелял залпами по 2, залпы давать приходилось через 2 минуты. Бывали осечки. Все это создавало невозможность управления огнем, почему я и предположил, что эти отклонения падений то в ту то в другую сторону происходят от расстройства прибора Центральной Наводки. Предложение перейти на прямую наводку не осуществилось, т.к. на мой вопрос "видна ли цель в прицел", я весьма долго не мог получить ответ из Центрального Поста, откуда в конце концов передали "У 1 ор. цель не видно". Поэтому я решился скомандовать "Дробь", и проверил приборы.
Из Центрального поста быстро передали, что приборы исправны и стрелка "Азимут" прибора у всех орудий стоит на одном делении. Я открыл вновь огонь по неприятелю, перенеся его на следующий дредноут, бывший в это время ближайшим. Неприятельских судов было к этому времени 3. Первый, по которому открыли огонь, отошел дальше к NW, на его место подошел другой с N, и на NW 450 в море, на дист. 120 каб, был третий.
После перерыва и проверки приборов, стрельба не улучшилась. Две пушки скоро вышли из строя и совсем прекратили стрелять. Перешел на залпы по 4. Залпы чрезвычайно затягивались. Характер падений тот же. Однако, невзирая на невозможность какого бы то ни было управления огнем в таких условиях, я продолжал стрельбу до конца. Из Центрального поста мне передали, что команда бежит от орудий, что было видно и с маяка. Сперва прислуга погребов и подачи пряталась за погреб и разбегалась в блиндажи дизеля и Центрального поста и дальше в лес; затем и нижняя прислуга, т.е. подача окончательно прекратилась. Бежали сперва от 2-го, затем от 1-го и 3-го, и наконец, часть прислуги от 4-го, но однако, 4-е орудие стреляло до конца. Видя. что на батарее стреляет лишь одно орудие, неприятель же удаляясь скрывается во мгле, я прекратил огонь. Последняя установка 126 каб. Время стрельбы около часа. Перерыв в стрельбе был через 20-25 мин. по открытии огня, 4-е орудие сделало 26 выстрелов.
После нашего 2-го залпа на неприятельском корабле башни развернулись, орудия задирались на ходу и он открыл огонь. Видимо, из-за тумана наша стрельба застала его врасплох.
Первые залпы были по 4, затем по 3 попадания. Минут 10 стрелял один, затем 2-й открыл огонь, а после перерыва также и 3-й, открывшийся в рассеявшемся тумане на NW, каб в 120. После перерыва огонь велся одновременно и из 6 дюйм. орудия.
Первый залп неприятеля лег у запасных погребов, т.е. в 1 1/2 версты от батареи, разбив ж.д. путь у стрелки, сделав яму 4х2х1 саж. Разрывы очень хорошие. Столбы дыма саж. 25 высотой. Залп ложился очень кучно, т.е. они иногда сливались.
Падения от запасных погребов стали приближаться к казарме. Ближайшее падение неприятельского снаряда у батареи было в 30 саж. у орудия. Осколки ударились по каркасу для бетонного массива и выбили часть досок. Залпы неприятеля следовали один за другим секунд через 30-40. После перерыва стрельба неприятеля стала более интенсивной. Залп лег у сухопутной авиации, после следующего из столбов дыма вылетели 3 наших Ньюпора и улетели на NO. Дальше залпы приближались к маяку и один накрыл его. Ближайший недолет лег в 15 саж., обдав маяк осколками. Ударом воздуха нас отбросило с наблюдательного поста, т.е. на минуту мы инстинктивно спрятались за тамбур. Дальше залпы ложились перелетно.
Одновременно обстреливалась и коса. Неприятель прекратил огонь раньше нас.
Неприятельские суда маневрировали каждый самостоятельно, идя большим ходом (в бинокль был виден большой бурун) зигзагообразно удаляющимися курсами. Каждый дредноут сопровождался по бокам двумя большими миноносцами. От пробития тревоги до второй дроби и отбоя прошло около 1 1/2 ч. Стрельба велась около часа.
Обнаружившееся во время стрельбы столь большое и беспорядочное раскидывание, делавшее совершенно невозможным управление огнем, происходило, как это выяснилось впоследствии, т.к. наводчики невнимательно совмещали стрелки прибора Центральной Наводки, будучи напуганы неприятельской стрельбой. Поправка на отстояние пушек, видимо не вводилась.
Стрельба неприятеля была неудовлетворительна, хотя под обстрелом был большой район, но все залпы ложились далеко от батареи, около версты. Лишь один залп лег недалеко от батареи, ближайший снаряд разорвался в 30 саж. у 1-го орудия.
При начале неприятельской стрельбы от 2-го орудия много народу набилось а Центральный пост, чем весьма затруднили переговоры с ним. Через мин. 7-10 после открытия огня я никак не мог добиться ответа из Центрального поста Так как стрельба неприятеля шла с тыла батареи, то прислуга подачи и погребов пряталась за погреб, а при приближении падений разбегалась в блиндаж и дальше в лес. При каком-нибудь заедании разбегалась и нижняя прислуга.
Бежали сперва от 2-го орудия. Вследствие дурно исправленной круговой рельсовой подачи, после нескольких выстрелов, тележка перестала подходить к заряднику.
По-видимому прапорщик Родионов не показал команде должного примера и бежал сам в Центральный пост. Затем у 1-го орудия (после близкого падения), т.к. из-за ухода подачи и нижней прислуги подача прекратилась совершенно. Мичман Поликарпов отпустил комендоров и верхнюю прислугу и сделал сам последний выстрел. У 3-го орудия команда то бежала, то возвращалась. Когда зарядник не дошел до места, то команда бежала окончательно. У 4-го орудия бежала лишь часть прислуги подачи и пушка стреляла до сигнала "дробь". По бегущим стреляли из винтовок с 3-го орудия и от пулеметов на 2-ом дизеле. Роль офицеров неясна, видимо, они растерялись.
Для меня бегство команды явилось неожиданностью, т.к. стрельба неприятеля была скверна, наша же команда была обстреляна предыдущим частым бомбометанием. Председатель комитета бат. 43 минер Савкин, бывший на маяке у меня телефонистом, был в ярости от поведения команды и требовал всех беглецов расстрелять, прочие же были подавлены и возмущены этим.
В сопровождении Савкина я отправился на батарею. По дороге встретил нескольких пьяных с 44 бат., которые во время боя, когда их прочая команда была на 44 бат., напились денатурату. Дальше матрос 44 бат., Кулай, привел ко мне нескольких беглецов с 43 бат., которых он поймал у кордона, за проволочным заграждением.
По приходе на батарею я сказал речь команде, собравшейся у Центрального поста, соответствующую обстановке. Так как у орудий, у погребов и у приборов были еще работы, то я приказал устроить в казарме общее собрание.
На батарее я встретил полную растерянность. Офицеры подавлены всем случившимся. Команда перепугана и пристыжена, многие возмущены. Прапорщик Родионов, видимо, перепуган.
Из Центрального поста по телефону я говорил с кап. 1-го ранга Кнюпфером, доложил обо всем случившемся и просил беглецов, сбежавшихся в то время к Менто и скопившихся там в числе около 125 чел., задержать там и обезоружить, и ни в коем случае не пускать на батарею. Также обязательно уничтожить вино, предполагавшееся к раздаче на батарее.
На батарее выяснил происшедшие заедания и поломки, 1-е орудие исправно; 2-е – разошлись рельсы круговой подачи; 3-е ор. – недоход зарядника до места и тоже у 4-го орудия. Приказал настойчиво сейчас же исправлять повреждения, несмотря на то, что стало смеркаться. К 8 ч. повреждения были исправлены, кроме рельс, что должно было сделать строительство.
На собрании в казарме я произнес после председателя комитета горячую речь, разуверил и опроверг провокацию о неисправности всех орудий и указал, что стрельба немцев была чрезвычайно плоха. В результате команда прокричала "ура" в честь 4-го орудия; было решено иметь на батарее 2 смены, а всем остальным срочно исправлять путь у запасных погребов. О беглецах к определенному решению не пришли, т.к. команда не хотела дать им возможности не принимать участия в бою; я же считал, что их ни в коем случае на батарею допускать нельзя. Был, конечно, вновь поднят вопрос о приходе нашего флота и готовности транспортов взять команду, когда снаряды израсходуем – "А то может быть поздно", – но в общем удалось поднять настроение и, казалось, все идет хорошо.
В то время как происходили вышеуказанные события, я, направив работы, переговаривался по телефону с Кнюпфером.
Мичман Ларош и Таланов запрашивали меня, можно ли расстрелять беглецов, скопившихся на Менто. Считая, что это неосуществимо, т.е. спрашивающие не считаются достаточно с психологией сей команды, а кроме того, существенной пользы это не принесет, а значительно ухудшит дело, я ответил, что считаю это излишним, а требую их всех обезоружить и задержать на Менто. На это они возразили, что обезоружить трудно – что ясно характеризует всю легкомысленность их первого предложения. Кап. 1-го р. Кнюпфер отнесся к этому моему требованию как-то невнимательно, возразив, что и держать их негде, хотя было помещение около 42 батареи, приготовленное для роты Гвардейского экипажа. Видимо, он недостаточно взвешивал последствия их возвращения.
Около 8 ч. мне доложили, что все исправлено и все орудия на батарее в полной готовности.
Мною был вызван строитель военный инженер Валенков, которому я указал необходимость срочного исправления пути у 2-го орудия, а затем и пути у запасных погребов, т.к. иначе мы оказывались совершенно отрезанными от боевых запасов. На батарее перед боем во всех трех погребах было зарядов на 300 выстрелов. Инженер Валенков мне сообщил, что команда специалистов Каргопольского полка, производившая эти работы для строительства, разбежалась и придется ждать утра, чтобы их собрать. Бежала также прислуга паровозов, которую заменили автоматически назначенные ранее по боевому расписанию люди с 43-й батареи.
Все свободные офицеры были мною посланы к зарыванию ямы у Запасных погребов. Я предполагал, что заняв команду работой, я не дам им быстро разложиться и удастся поддержать в них бодрость духа. Из-за порчи двигателя последнее время команда сидела в казарме в полутьме, что, конечно, действовало на психику угнетающе. Однако, ввиду темноты и поистине колоссального размера воронки 1х2х4 саж., находившейся как раз по пути, работа оказалась срочно невыполнима и около 10 ч. вечера ее пришлось прекратить.
Около того же времени мне доложили, что последний паровоз подстрелен неизвестно кем из леса, брошен прислугой и опрокинулся, сойдя с рельс. Накануне был подобный случай, почему было дано категорическое приказание ни в коем случае без приказания по огням не стрелять. С чем имели мы дело – с провокацией или это было проявление паники – неизвестно.
Около 10 ч. в комнату, где я говорил по телефону, пришел один из членов комитета и доложил: "г. лейтенант, там к Вам пришла команда, просят в канцелярию, хотят предложить какую-то мерзость". Войдя в канцелярию я нашел там вооруженную толпу, среди коих было много стариков. Один из них обратился ко мне, заикаясь: "г. лейтенант, мы не можем больше сражаться. Надо сдаваться. Дальше сопротивляться бесполезно". Вглядевшись в эту толпу, я увидел звероподобно-бессмысленные рожи, совершенно отупевшие от страха и окончательно деморализованные. Их было человек 30. Уговаривать их и даже пытаться на них воздействовать было бесполезно. Взвесив это, я, видя смущенное молчание комитета, ответил им только: "Убирайтесь вон, разговаривать с вами не желаю". Столь неожиданное и резкое проявление пораженческого настроения ясно показало, что не только нельзя рассчитывать на образумление беглецов и их использование при вероятном появлении на другой день неприятеля, но необходимость всячески оберегать и остальных от разложения. Это я считал основой плана действий.
Я пошел к телефону выяснить каково настроение на других батареях. К сожалению, откровенный разговор с офицерами и Кнюпфером был невозможен, т.к. все время разговоры подслушивались и следовало опасаться провокации. Я предполагал использовать другие батареи в смысле воздействия их на 43-ю, а с остальными действовать по обстоятельствам. Хотя командиры давали мне о своих батареях самые хорошие заверения, из общего тона я понял, что отнюдь на них рассчитывать не могу, т.к. не имея еще столь сильных оснований для деморализации, как 43-я (взрыв, прибытие новой команды, явно не желавшей сражаться, бой и т.д.), они уже находятся в совершенно неустойчивом состоянии. На батареях к этому времени широко стали известны предложения и запугивания немецких парламентеров. Менто было уже наводнено беглецами и делегатами со всех батарей, т.ч. связь с ними стала затруднительна. Общая деморализация начала развертываться вдруг, чрезвычайно быстро. Один лишь лейтенант Линдеберг правильно, как оказалось впоследствии, оценил обстановку и откровенно мне сказал, что за команду ручаться абсолютно не может. Сам он находится в казарме и с ним его старая команда. Они остаются пока он с ними и только потому, что им стыдно его бросить. Он считает, что дело безнадежно проиграно, да и сам он не видит надобности в дальнейшем упорстве, т.к. флот нас бросил и конец всей эпопеи очевиден.
В то время как я вел переговоры по телефону у себя в комнате, из столовой услышал крик пришедших людей: "г. лейтенант, нам надо Вас видеть. Выходите-ка сюда к свету". Войдя в столовую, я застал там несколько человек вооруженных мотористов, сильно возбужденных. Спросил их, что им надо. Они ответили вопросом "что происходит, что же нам делать". Оказалось, они настроены весьма добропорядочно. Сообразуясь со всей обстановкой и начинающейся полной деморализацией и систематической провокацией, и исходя из твердого убеждения, что возможно что-либо сделать, лишь удалив так или иначе прочь весь совершенно деморализованный и ненадежный элемент, который никакому доброму воздействию уже был недоступен, я сказал, что сам во всяком случае остаюсь на своем посту, надо чтобы все оставались на своих местах; та же сволочь, которая не желает сражаться, а хочет сдаваться, может убираться куда хочет – задерживать ее я не буду. Они ушли от меня, видимо, успокоенные. (Впоследствии я узнал, что их приход и столь резкий вызов меня к свету обусловлен слухом, что я пьян, пущенным после того, как провокация, что я ранен и все орудия на батарее испорчены, была опровергнута.)
Чтобы быть более в связи с комитетом и батареями, я перешел в Центральную телефонную станцию. Телефонная связь была уже крайне затруднительна, т.к. батареи все время переговаривались друг с другом и с армейскими частями. Повсюду сидели делегаты якобы для контроля, подслушивали, мешали и т.д. Вообще, телефон действовал лишь благодаря добросовестности прислуги Центральной телефонной станции, сохранявшей все время бодрость духа и воздействовавшей также на телефонистов всех других аппаратов.
На Центральной телефонной станции я должен был отзываться на текущие вызовы и доклады, а также говорить с командирами батарей, убеждая их стараться всеми силами удержать команду на местах.
Комитет обращался на другие батареи, прося поддержки, рассчитывая главным образом на 40-ю батарею. Те будто бы решались энергично выступить, но вдруг распространялись слухи, что они видят невозможность оставаться, если 43-я сдала, и решили ждать.
С маяка сигнальщик Весельский сообщал, что простоял на посту более 8 часов; никто не сменяет, т.к. все сигнальщики Службы связи ушли, другие же не хотят. Его я уговаривал остаться. С других батарей команда тоже уходила. С 43-й батареи ушли обе смены. Бедлам шел полный. При докладе об этом Кнюпферу он сказал, что в таком случае надо будет с утра выкатывать боевой запас стрельбою в залив. Расстреляем пушки и запас уничтожим, на что я возразил, что это неосуществимо, да и бесцельно. Надо хорошую организацию, чтобы сделать около 100 выстрелов из пушки и время. Немцы этого не допустят.
Столь быстрый и решительный перелом настроения и полное нарушение организации произошли, во первых, из-за возвращения беглецов обратно, а также из-за невообразимых переговоров всех желающих между батареями и армейскими частями, появлением разных "контролирующих" на Менто, вносивших путаницу и хаос своим самостоятельным и опрометчивым вмешательством, а кроме того, тут была сознательная работа каких-то лиц, часть которых прибыла и с последней партией.
Сохранили бодрость лишь телефонисты, минеры и электрики и комитет, за исключением Поликарпова, который действовал разлагающе на других, перетрусив сам до последней степени.
В это время (в 12-м часу) на Центральную телефонную станцию ко мне начали приходить мотористы, некоторые комендоры и часть из хорошо настроенной команды, относящиеся с осуждением к предательскому поведению других. Спрашивали у меня совета и указания – что делать. Я ободрил их, уговаривал оставаться на местах и стараться удержать и других. За это время выяснилось, что можно рассчитывать изо всей команды только человек на 60, не больше.
Около 12 ч. ко мне пришла группа мотористов с дизелей и спросили – что же делать. Надо что-нибудь предпринять, т.к. разложение среди команды идет все дальше, 43-я батарея почти совсем брошена.
Желая выяснить окончательно, на кого же я могу рассчитывать и опереться, и поговорить с ним отдельно от прочей сволочи, дабы дать им нужные директивы, я приказал им всем собраться на батарею 43-ю в блиндаж № 1, и чтобы они позвали туда всех, кто не потерял еще совести и намерен сражаться; сам я приду к ним туда.
Являлось настоятельно необходимым поговорить с ними отдельно от прочей команды, вне постороннего скверного влияния. Настроение характеризовалось, главным образом, недоверием к окружающим и отсутствием уверенности в поддержке. Самые лучшие намерения парализовались мыслью, что другие не поддержат и предадут. Вся предыдущая картина сухопутной обороны Эзеля давала тому яркий пример. Батареи на Каргопольский полк не рассчитывали и их обещаниям и резолюциям абсолютно не верили. Всем, обращавшимся ко мне в отдельности, я мог до сих пор дать лишь убеждения, что вполне можно рассчитывать на меня и офицеров (увы, не на всех, т.к. трусость некоторых и некомпетентность других были весьма очевидны), поэтому и явилось совершенно необходимым наглядно показать этим людям, что они не одни, а есть надежное ядро, и сплотить их. Говорить с ними в общей массе было бы бесполезно, т.к. общее настроение дало бы им доказательство обратного и всякая провокация обескуражила бы их.
Через несколько времени я с председателем комитета Савкиным прошел на батарею, зашел в Центральный пост, где были мичман Поликарпов и подпоручик Вольский, и позвал их на собрание. Мне доложили, однако, что команда ушла в казарму и просит меня придти туда. Эта неудача моей попытки отделить хоть временно надежную часть команды от прочей показала вмешательство другого враждебного влияния и крушение плана сплотить оставшихся, дабы. опираясь на них, организовать что-либо.
С большой неохотой пошел я в казарму, говоря мичману Поликарпову и Вольскому, что это очень не хорошо и я считаю, что теперь дело проиграно. Савкин весьма неуверенно возражал против этого.
При входе в казарму я увидел, что там масса посторонних лиц, все не те, что приходили ко мне и на которых можно было рассчитывать. Они были, видимо, спокойны и даже веселы, т.е. казалось, что какое-то подлое решение у них уже есть. Входя, я почувствовал запах вина. Посреди стояло ведро, из которого все пили и при нашем входе предложили и нам выпить. Мичман Поликарпов бросился удерживать их (впоследствии, однако, выяснилось, что это была вода). Осмотревшись кругом, я не нашел никого, на кого можно было бы опереться; впечатление у меня составилось такое, что собравшиеся здесь люди дали себе "право на бесчестье". Я сказал подпоручику Вольскому: раз здесь винище, то все уже кончено, надо скорей идти отсюда. Вдогонку раздались наглые крики "г. лейтенант куда же Вы, пожалуйте сюда". Я прошел на Центральную телефонную станцию, ища Савкина, но не нашел его там и, сказав дежурному телефонисту, что буду на маяке, отправился на 47-ю батарею, где поговорив с прапорщиком Златоустовским и доктором и изложив им мой взгляд на положение, прошел затем на 48-ю батарею. Обошел дизеля, блиндажи, Центральный пост – все пусто. На батарее нет ни одного человека, даже часовых. Оттуда прошел на маяк и затем на 44 батарею. Подпоручик Вольский не понимал моих действий, но мне было ясно, что весьма вероятно, дабы отделаться от нас, нас могут прикончить. (Впоследствии было установлено, что пропаганда в этом направлении велась усиленно).
Я остался на ночь на 44-й батарее, рассказав Сперанскому, в чем дело. Подпоручик Вольский решил вернуться на 43-ю батарею. Ночью все время звонили на 44-ю, узнавая где я. На 44-й оставалась лишь ничтожная часть команды, удерживаемая с большим трудом прапорщиком Сперанским и матросом Кулаем.
Когда начало светать, около 6 ч. утра, я отправился на маяк. Погода мглистая, с переходящим мелким дождем. Горизонт 30-35 каб. В море ничего не видно. Наших судов тоже нет. По переговорам с Центральной телефонной станцией выяснилось, что большинство команды находится в казарме; беглецы почти все вернулись. Настроение скверное, но неопределенное.
Председатель комитета Савкин передал мне, что надежда удержать команду, вновь сорганизовать ее и заставить сражаться, маловероятна. Мое предположение, что если не произойдет резких событий ночью или внезапных действий неприятеля, то команда постепенно успокоится, пройдет состояние паники и еще возможно будет организовать оборону – оказалось несостоятельным. В Менто по телефону я говорил с лейт. Степановым, выяснил ему положение на батарее, просил доложить Нач. Обороны. На Менто общая обстановка неизвестна. По слухам, немцы ночью были у Айзекюля. От нашего флота сведений нет. Затем мне передавали, что предполагается присылка команды с других батарей, что, конечно, не могло помочь делу. Я обещал выяснить точнее настроения команды и положение батареи.
При дальнейших переговорах с Савкиным я спрашивал, есть ли какая-нибудь надежда, т.к. с командой говорил и он и мичман Поликарпов; он ответил, что никакой надежды нет. Я предложил пробить тревогу для проверки и показать команде, что все орудия исправны, на что он передал мне, что лучше этого не делать.
Около 9 ч. на NW из тумана показался неприятельский аппарат, летевший на высоте 400-500 метров, 44-я батарея открыла огонь. После нескольких выстрелов с 43-й батареи передали категорическое требование стрельбу прекратить и 44-я батарея вскоре замолчала. Из Центральной телефонной станции передавали, что все батареи решили уходить, отнюдь не сражаться и увести с собой офицеров. Видя всю безнадежность попытки заставить 43-ю батарею действовать в случае появления неприятеля, я вызвал к телефону старшего батареи подпоручика Вольского, и просил проверить подрывную партию и принести подрывные патроны на батарею. Он мне ответил как-то кратко, что это невозможно. Впоследствии он объяснил, что команда не разрешила, я тогда так это и не понял. Оставалось некоторое время пассивно выжидать ухода команды, чтобы иметь свободу действий. В команде была тенденция не позволять даже уничтожать, чтобы не вызвать стрельбы немцев и не раздражать их, т.к. те требовали сдачи им всего в исправности, иначе-де они нас накажут. Я передал, что в нужный момент приду на батарею.
Прапорщик Сперанский перешел на маяк, где некоторое время мы с ним ожидали событий. На маяке находился еще прапорщик Кивалкин, сигнальщик Весельский, два-три сигнальщика.
Последние переговоры с командой вели мичман Поликарпов и Гончаревский. Команда согласилась, что когда она сядет в Менто на транспорт и баржу, то разрешит офицерам уничтожить батарею. Мне было передано, что команда решила окончательно уходить.
Было около 11 ч. С маяка было видно, как у казармы 43-й бат. начала собираться толпа команды с котомками и сундуками. Отдельные люди уже тянулись по дороге к Менто, за ними вскоре двинулись и остальные. Не дожидаясь их окончательного ухода, я отправился на батарею 43 и передал придти туда всем офицерам. По дороге я встретил толпу, уходящую с 44-й батареи с котомками и ружьями. Я задерживал многих, уговаривая остаться с нами и не позорить себя гнусным бегством. Некоторые, как например Скворцов, оставались со мной, решительно бросив свою компанию. С их помощью я отбирал у прочих винтовки и патроны, приказывая бросать их в колодец у погреба с подрывными патронами. В это время ко мне подошел с 43-й бат. Вольский и мы вместе с ним начали носить подрывные патроны на носилках на батарею и складывать у Центрального поста. За это время подошли с 43-й некоторые комендоры, гальванеры и электрики, всего человек 10-12. Из них организовали перенос патронов, что затруднялось тем, что расстояние до батареи сажень 150-200, и на руках и носилках трудно было перенести большое количество. В погребе лежали сверху в ящике штук 10-12 18-ти фунт.; затем следовали большие ящики с 1 фунт. и дальше весь погреб был забит ящиками с патронами Арисака. Я знал, что подрывных патронов у нас должно быть около 23-х пудов, но еще 18 фунт. мне найти не удалось. В строительстве был динамит, но за бегством всех строительских достать, и главное доставить его было нельзя.
На батарее собрались комендоры, прибывшие с "Гангута" и "Полтавы", гальванеры, электрики, мотористы, члены комитета и человек 20 матросов, среди которых были и из последней партии. Люди подходили не сразу, понемногу, т.е. рассчитать и организовать полностью работы было нельзя; ввиду же огромности работы надлежало торопиться.
Я предполагал, когда вопрос об уничтожении батареи будет решен окончательно, взорвать сперва тела орудий, а затем, пользуясь все теми же проводами, установки. Взрыв погребов по примеру 18-го сентября не представлял затруднений. Все же остальное, второстепенное, уничтожать уже после, если будет время.
Люди, назначенные приносить подрывные патроны, да и вообще все, работали и делали, что им было указано, только пока стоишь около них и неуклонно заставляешь производить их определенные действия, иначе они просто стояли или слонялись в полной растерянности, только мешая другим и сбивая их, чему способствовало еще то, что все время передавали всякие нелепости, отвлекавшие внимание и сбивавшие с толку команду, да и офицеров. Не зная точно обстановки, как на море так и на сухом пути, идет ли флот, что предполагает Нач. обороны и какие имеет инструкции от Командующего Морскими Силами Рижского залива, я не решился сразу приготовлять батарею к взрыву.
Из Центрального поста я добился с трудом соединения с Менто, где, однако, Кнюпфера не добился, а переговорил с Эйлером. Обстановка и на Менто оказалась неизвестна, также и намерения Кнюпфера. Передавался мне какой-то его фантастический проект о прибытии команд с миноносцев для укомплектования ими батареи; что ожидается об этом ответ. Я просил иметь в виду, что мы можем стрелять по перешейку, для чего я взял специально карту с маяка, действовать будем в крайнем случае одной пушкой офицерами. В результате мне было сказано ожидать и орудий пока не портить.
К этому времени выяснилось, что на батарее находились: Я, подпоручик Вольский, мичман Поликарпов, мичман Гончаревский, капитан Кашугин, прапорщик Родионов, прапорщик Сперанский, прапорщик Златоустовский, члены комитета, Зубанов, 3-4 комендора "Гангута" и "Полтавы", минеры, электрики, 2 гальванера, мотористы, несколько матросов. Всего около 40-45 человек. Люди все разных специальностей. Все нагружены вещами. Организовать какую либо оборону из этих людей являлось немыслимым.
Все, начиная с офицеров, крайне подавлены и растеряны, без какой-либо инициативы. Некоторые же до того нервно взвинчены, что ничего не понимали, многие матросы не трезвы. Полную бодрость духа сохраняли мичман Поликарпов, прапорщик Златоустовский, прапорщик Сперанский и матрос Кулай и комендор с 41-й батареи. Но мичман Поликарпов был полукалека, не оправившийся еще от контузии и надорванный непосильной работой с 18-го сент.; другие ничего ровно на батарее не знали.
Выяснилось, что имеющееся количество подрывных патронов (больше 1 фунт.) не достаточно, т.к. количество тола в сумме ограничено. Запалы исключительно гальванические. Переговорив с Эйлером еще раз по телефону, я не добился категорического указания – неизбежно ли взрывать батарею или это преждевременно.
Люди, бывшие на батарее, представляли собой хаотическую толпу, лезшую ко мне со всяким вздором и то там, то сям начинавшую самочинные действия, т.ч. мне приходилось ходить по батарее и прекращать это в разных местах лично, т.к. дисциплины уже не было и при полной деморализации и постоянной, даже ненамеренной провокации и сообщения от моего имени, либо Кнюпфера, самых нелепых приказаний, я не мог ни на кого положиться и рассчитывать, что даже и офицеры не будут введены в заблуждение. При ведении какой либо подготовительной работы (например, взлома дверей IV-го погреба) она велась, лишь пока я присутствовал. Вдруг за мной прибегали из Центрального поста, зовя к телефону. Все бросали свое дело и подымали крик: "г-н лейт., Вас просят к телефону" – и работа сама собой останавливалась.
Переговорив еще раз с Эйлером, я ничего категорического не выяснил. Кнюпфера вызвать опять не удалось. Т.к. время проходило бесполезно, батарея же была все равно небоеспособна, то я решил на свой риск приготовить орудия к взрыву и ждать выяснения обстановки.
Считаясь с тем количеством подрывных патронов, что были в моем распоряжении, взрыв орудий я предполагал осуществить так:
Вогнать в орудие два фугасных снаряда. Придвинуть вплотную ко дну 2 снаряда 18 фунт. патроны, 2-3, сколько хватит, а проводник к гальваническому запалу провести через центр. канал затвора, из которого предварительно вынуть грибовидный стержень и затвор закрыть. Я предполагал, что взрыв патрона вызовет детонацию снарядов, которые и уничтожат орудие, и частью поломают установку. Оставшиеся части будем взрывать, насколько хватит патронов. Провода от пушек провести в блиндажи попарно, откуда и проводить взрыв. Я объяснил офицерам, что я предполагаю и как это нужно сделать и назначил их к орудиям, дав соответствующих людей. Мичман Поликарпов – 1 оруд., Родионов – 2, Гончаревский – 3, Сперанский – 4. Подпоручик Вольский доставал вьюшки с проводами, запалы и индукторные ключи. Остальным я приказал открыть погреба, т.к. оказалось, что ключи исчезли и никто не знал, у кого же они были.
К этому времени оказалось, мотористы самостоятельно испортили дизеля, насыпав песку в подшипники, зажали их, соединили провода у динамо на короткую и пустили дизеля полным ходом, т.е. мы были лишены электрической энергии. Сам я прошел ко 2-му орудию и увидел, что там ничего не делается. Люди со всех сторон бросались в одно место и было невозможно их удержать на местах, куда они были назначены, что имело существенное значение, ввиду большого протяжения батареи, т.е. приходилось бегать, собирая себе нужных 4-5 человек.
Пришлось проделать всю работу с начала до конца собственноручно. Приготовив 2-е орудие, я перешел к 1-му, где оказалась та же картина. Не только ничего не сделано, даже лебедка зарядника не переведена в ручную. Пришлось самому переводить ее с большим трудом, т.к. даже я не был знаком с индивидуальной особенностью каждого орудия; не было же никого из прислуги, кто мог бы указать это, т.к. если кто и был, то как раз не те, кто был нужен. Ключа для вывертывания зажимной гайки грибовидного стержня нет. Перерыли все ящики – не находится. Долго искали у других орудий, т.к. посланный ко 2-му не сумел объяснить, что именно нужно. Приходится бежать ко 2-му орудию самолично. Пока выкатывал грибовидный стержень на зарядник, люди с лебедки ушли и т.п. Такая же картина у каждого орудия. Пришлось мне собственноручно проделать всю работу у каждого орудия, начиная с заряжания, лично срастить провода, изолировать их и провести проводку. Для этого пришлось бегать по всей батарее, от орудия к орудию (расстояние 60 саж., следовательно вся батарея почти 1/2 версты) за ключами и проч. т.е. я совершенно выбился из сил. Все время ко мне лезли с дурацкими вопросами и просьбами, уничтожить или испортить ту или иную второстепенную вещь, а назначенная мною работа не выполнялась. Особенно приставал ко мне какой-то болван, добиваясь разрешения зажечь арсенал, что я категорически запретил ему делать. Даже офицеры смотрели как истуканы, т.е. я гнул их по матери и они выполняли только после моего истошного крика. В это время приносились какие-то верховые, разведчики и т.п. с самыми разнообразными сведениями и приказаниями: "Кнюпфер запретил ни в коем случае не взрывать". "Взрывать немедленно", "Сейчас идет команда на батарею – ничего не трогать". Это мешало работать, отвлекая даже тех немногих. кого с огромным трудом мне удалось поставить на дело. Особенно сбил с толку какой-то верховой с 41-й батареи, прилетевший якобы из разведки. Он в самозабвении орал что-то, т.е. создалось впечатление, что приготовление орудий к взрыву чуть ли не преступно и все окончательно побросали работу. Удалось вызвать командира 41 бат. Таланова и просить его выяснить этот вопрос у Кнюпфера. Не понимаю, почему Кнюпфер не нашел нужным поговорить со мной. Весь этот день мне ни разу не приходилось с ним говорить. Наконец, все-таки все орудия были приготовлены. Подрывные патроны вставлены и запалы лично мною сращены и изолированы лентой. Для плотного положения запала в патроне он закреплен ворсой, и патроны додвинуты прибойником вплотную к снаряду. В некоторых орудиях по 2-18 фунт., а в других добавлено несколько одно фунтовых, Затвор закрыт и проводник прихвачен к поручням, дабы не отодвинуть случайно патрона, и проведен в блиндаж. За неимением поверочного ящика поверить запалы и проводку оказалось невозможным. Вся работа заняла часа 1 1/2, т.е. в это время был уже 2-й час.
Горизонт прояснился, и в заливе на NO, кабельтовых в 80, был виден длинный караван немецких тральщиков. Пароход, по-видимому матка, стоял впереди, возможно, для корректировки. Суда уже пересекли линию Церель–Домеснес. Характерно, что за все время немецких тральных работ в Ирбене ни разу не было видно и слышно взрыва, хотя бы одной мины. Из Менто передали, что это идут наши миноносцы, что в связи с вышеупомянутым заявлением верховного, смутило команду. Это было мной опровергнуто и я передал в Менто, что немцы протралили Ирбен и вошли в залив. Кап. 2-го р. Эйлер, через несколько времени спросил, нельзя ли обстрелять перешеек. Я ответил, орудия уже приготовлены к взрыву, но к стрельбе их можно приготовить, а это займет около часа времени: но во-первых, неизвестно куда именно стрелять, корректировки, видимо, не будет, а во-вторых, 41-я бат. свободно может служить для этой цели. Эйлер на этом не настаивал, видимо, сказал это так, "между прочим".
Перед концом работ на батарею пришел грузовой автомобиль с несколькими чел. команды из Менто, и шофер заявил, что прислан кап. 1-го р. Кнюпфером за подрывной партией, что ему приказано ни в коем случае без офицеров, и особенно без меня, не уезжать. Подрывную партию обязательно возьмут миноносцы и, если им нельзя будет подойти к Менто, то они подойдут к Морской авиационной станции или к маяку. Всех работавших на батарее, конечно, интересовало больше всего – удастся ли им уехать. Я видел, что все об этом только и думают, оттого и работают плохо, да и вообще если и остаются на батарее, то потому, что считают это пока безопасным. Безусловно готовы оставаться со мной до конца были лишь мичман Поликарпов и матрос Кулай.
Из прибывших на грузовике гальванер унтер-офицер Майоров был мной отправлен на Центральную телефонную станцию для установления постоянной связи с Менто.
Мне пришлось переосновывать всю проводку от орудий к блиндажам, т.к. они были сделаны подпоручиком Вольским и минерами с расчетом на общую схему, но, для большей надежности, я решил провести от каждого орудия непосредственно. Пока я делал это, я послал команду во главе.... приготовить запасные погреба к взрыву; объяснив им, как это надлежит сделать. В это время оказалось, что пристававший ко мне болван все-таки зажег арсенал. Арсенал помещался в ближайшей к Центральному посту избе из оставшихся от деревни, расположенной в тылу батареи, саж. в 50. Пожар разгорелся чрезвычайно быстро и начали взрываться сложенные там ракеты, ружейные, пулеметные и 40-мм патроны, причем пули свистали по всем направлениям. На Менто было передано, что орудия готовы к взрыву. Оттуда было сказано, что передадут, когда взрывать.
Люди, посланные готовить запасные погреба, вместо того, чтобы идти туда, бегали у могил погибших 18-го сентября и расстреливали зажегшего арсенал. Сперва я не мог понять причины стрельбы. После продолжительной и беспорядочной стрельбы кто-то упал у могилы. (По-видимому, все-таки был убит не тот, кто поджег.) Арсенал горел долго, минут 40. В это время приходилось вынужденно бездействовать, ожидая ответа из Менто.
Я влез на дизель № 1 осмотреться и увидел за лесом, на NW, силуэты двух "Кайзеров", на дистанции ближайшей, чем 1-го окт., которые а это время открыли огонь. Первый залп разорвался саж. в 50 от батареи, и осколки и комья земли просвистали вокруг. Подходивший ко мне спросить разрешения на уничтожение батареи, прапорщик Тиханович, был брошен на землю. Бомбардировка продолжалась с большой интенсивностью около получаса. Залпы следовали сек. через 15-20 один за другим. Снаряды разрывались, видимо, где-то поблизости, т.к. после разрыва было слышно, как шлепают осколки. Люди, посланные к запасным погребам, обратились в бегство на Менто.
Когда началась бомбардировка, я решил, что надо взорвать орудия, т.к. иначе рискуешь, что будут повреждены провода, да и подготовить дальше не удастся. Возможно, что стрельба неприятеля была вызвана столбом дыма горевшего арсенала и имела целью разогнать людей, помешать уничтожению батареи. Кулай под огнем прошел в Центральный пост, передать об этом на Менто.
Я замкнул ключи несколько раз – взрыва не последовало. Предположил, что возможно где-нибудь повреждение проводки. При перерыве бомбардировки я послал всех в блиндаж на 47-ю батарею; сам же перешел на Центральный пост, откуда передал Златоустовскому – взрывать его оба орудия. Связь с ним долго установить не удавалось, затем выяснилось, что у него отказ, как и у 1-ой группы. Бомбардировка снова возобновилась и велась около 40 мин. с большой интенсивностью. Залпы падали один за другим почти непрерывно. От воздушных волн при взрыве трещали и хлопали 2-З-дюймовые двери в Центральном посту, тряслась вся почва, хлопали приборы и из стен вываливалась земля. Куда ложились снаряды – установить не удалось; вероятно, большинство – перелетно, перед фронтом батареи. Обстреливалась батарея 43-я, вышка и Собрание. В это время на батарее находились в Центральном посту: я, мичман Поликарпов, Кулай и во 2-м блиндаже прапорщик Златоустовский. Предположив, что, вероятно, осколками перебиты провода, я решил переждать конца бомбардировки и выяснить, кто еще кроме нас остался и может помочь работе. При перерыве мы прошли на 47-ю батарею, где нашли подпоручика Вольского, прапорщика Сперанского, мичмана Гончаревского, Катугина и несколько человек матросов. Все остальные и грузовой автомобиль убежали на Менто. При переходе из 1-го блинд. на 47-ю бат. разорвавшимся у дороги 12 дюймовым снарядом был ранен Скворцов и контужен моторист Шумский, который сошел с ума. Их увез грузовик. Мы все прошли к вышке у Собрания, чтобы с нее осмотреться. Вышка повреждена, Центральная телефонная станция разбита, вокруг огромные воронки от 12 дюймовых снарядов. Неприятельские миноносцы в 35 каб. стоят у берега, против Карустэ. Собрав всех, я сказал, что считаю нужным временно выждав, вернуться затем на батарею, осмотреть и вновь взорвать ее.
В это время опять началась бомбардировка. Стреляли, по-видимому, 6-дюймовки "Кайзеров", а также и миноносцы беглым огнем по всем направлениям. Снаряды рвались у батареи, около казармы и Собрания, и дальше, к Морской авиационной станции. Т.к. оставаться на месте было и не безопасно, да и обсудить спокойно план действий в таком положении трудно и являлась опасность растерять всех, я решил сосредоточиться вне обстрела, за леском, против Морской авиации, куда все после некоторых споров и направились. Перед уходом я зажег в нескольких местах Собрание, где были некоторые секретные документы и части приборов. Был также зажжен и провизионный склад. По дороге зажгли склад строительства и разбили бочки с нефтью. Зенитная батарея горела. Погреб был окутан дымом и в нем рвались патроны; также и во всех кранцах у орудий. Батарею удачно уничтожил прапорщик Рушковский. В погреб же попал 12 дюймовый снаряд. Горел новый поселок у дер. Манда-Малк, зажженный Скворцовым непосредственно перед бомбардировкой, и в нем рвались 75-мм патроны с гранатами и шрапнелями, сложенные в нем в количестве около 750 шт.
Нас в это время было человек 12-15: я, Поликарпов, Сперанский, Катугин, Гончаревский с чемоданами, Златоустовский, Кулай, комендор с 41-ой, член комитета гвард. экипажа, 2-3 моториста. Винтовки были у 6-7 чел. По пути мы увидели, что на спуске у Морской авиации садятся 2 немецких аэроплана-разведчика. Летчики и наблюдатели вышли с них, подошли к ангарам, заглядывая в них. Несмотря на раздавшиеся возражения, я сказал тем, у кого были винтовки, подбежать ближе к авиации и мы начали обстреливать немцев с расстояния 1,000-1,200 шагов. Вероятно, вследствие сильного утомления, в немцев никто из нас не попал. Они бросились к аппаратам, сели на них, поднялись на нас и, летя на высоте 20-30 метров, принялись обстреливать нас из пулеметов. Пришлось отбежать с открытого места к лесу и прятаться от них под кустами. К ним присоединился третий аппарат и все они долго летали над нами, усиленно обстреливая нас из пулеметов. Стрельба неприятельских судов по Церелю продолжалась.
В лесу мы отделились от других, т.к. мичман Поликарпов, еще не оправившись от контузии, не поспевал за другими и я и Кулай остались с ним.
Судов, вошедших в залив, не было больше видно. Т.к. среди них были старые однотрубные миноносцы, то я предполагал, что они подошли к Менто; в связи же со спуском немцев на авиацию являлось вероятным, что с миноносцев высажены люди на косу и Карустэ – иначе такую смелость немцев объяснить трудно.
Выйдя из леса на дорогу к Менто, мы еще дважды подвергались обстрелу с аппаратов, летавших на незначительной высоте повсюду, но, обессилев к этому времени окончательно, не обращали на них никакого внимания. У дер. Лебара увидели брошенный грузовик. Кулай испортил на нем мотор. Было уже 6 ч. вечера и скоро должно было смеркаться. Посоветовавшись, мы решили, ввиду высказанного мной предположения о вероятности высадки немцев на косе, идти мимо Менто лесом и стараться пробраться через перешеек на Эзель и оттуда на Моон. Пройдя дальше, слышали с Менто страшный гвалт. Нежелание очутиться вновь среди деморализованной и перетрусившей команды и, очевидно, сбежавшихся туда армейцев еще более укрепило мое решение туда не заходить. С моря были слышны выстрелы – считали, что это стреляют немцы по Менто. (Миноносцы по перешейку.)
К 7-ми час. мы вышли к вышке 41-бат., стоявшей в лесу. Начало уже темнеть. Взобравшись на нее, я увидел "Славу" (впоследствии оказалось "Гражданин") и м-цы "Войсковой" и "Украину", стрелявших по направлению Цереля. От Карустэ был виден громадный столб черного дыма, горела мыза и маяк.
Увидев "Славу", решились попытаться пробраться на нее и пошли на Менто. Там нашли всех наших офицеров: Кнюпфера, Ляроша, Петрова и Эйлера. Пристань была забита командой, находившейся в полной панике и рвавшейся и бросавшейся на буксиры, перевозившие ее на миноносцы и "Славу". Некоторый порядок там наводил мичман Лярош с некоторыми из своей команды. Наступила темнота, и буксиры с кораблей не возвращались. С миноносцами переговаривался Котельников карманным фонарем. Пришла команда с 41-ой бат. и офицеры. Приехала семья Кнюпфера. В это время прибыла на Менто в полной панике батарея сухопутной артиллерии, заполнив его совершенно. Многие с криками бросались сейчас же на пристань. Кнюпфер стал ставить прибывших артиллеристов во фронт, чтобы не дать им заполонить пристань. Передали, что буксир, наконец, пришел. На пристань отправили в автомобиле семью Кнюпфера, но автомобиль тут же сломался, завязнув в грязи. Пока переправляли его и жену и детей в Менто, выяснилось, что миноносцы уже ушли. В это время было уже 9 часов. Матросы с 42-й батареи предлагали мне уйти на буксире, разведя на нем пары, но у него не было вовсе руля. Шлюпок тоже нигде не было, т.е. предстояло окончательно оставаться. Обессиленный предыдущими бессонными ночами, я лег спать.
Утром 3-го октября обстановка совершенно неизвестна. На Менто находились следующие офицеры: капитан 1-го ранга Кнюпфер, его штаб – Эйлер, мичман Петров, Мельниц, 43 батарея – я, подпоручик Вольский, мичман Поликарпов, доктор Снятиновский, 42 батарея – мичман Лярош, 41 батарея – подпоручик Таланов, мичман Максимов, прапорщик Истратов, поручик Котельников, техники Заюнчиковский, Болдырев, командир и офицеры арт. батареи, несколько человек матросов и почти вся команда батареи. Обстановка совершенно неизвестна. По предложению мичмана Ляроша, он, я, мичман Поликарпов, Кулай и матрос с 42-й бат. Журавлев решили пройти на 43-ю батарею и, если там еще нет немцев, уничтожить ее. Об этом я сказал Кнюпферу, и мы отправились туда. Офицеры армейской батареи, несмотря на наши просьбы, не хотели дать нам своих лошадей и тележек, и техник строительства Сумароков дал нам свою лошадь. Мы поехали через Лебару и Манду. Встретившиеся по дороге крестьяне сказали, что немцы в Торкино и Генги, а на Цереле их, по-видимому, нет.
Зенитная батарея дымилась. Собрание сгорело дотла и от него остался лишь один фундамент.
Все пространство от мызы Церель до батареи покрыто воронками от снарядов, но на самой батарее не видно следов попаданий, ни немцев, ни "Гражданина". Орудия, погреба и все сооружения – в исправности. Когда мы прибыли на батарею, с NO показался низко летящий гидроплан, направляющийся над батареей. Бомбометы и пулеметы накануне испорчены прапорщиком Златоустовским, а из винтовок решили не стрелять, т.к. шансов попасть мало, а лучше не привлекать внимания, чтобы без помех выполнить работу. Осмотрели орудия. Взрыва патронов у них не произошло, только у 1-го орудия был, по-видимому, неполный взрыв, т.к. отверстие в теле затвора закопчено. В патронах у орудий решили переменить запалы, осмотреть и тщательно изолировать провода, а у 1-го орудия, т.к. затвор не открывался, я хотел взорвать раму, для чего в нее вставил несколько патронов, снабдив каждый запалом, соединив их параллельно. Однако взрыва не последовало. Сняли в Центральном посту телефон и пытались произвести взрыв индуктором – тоже безрезультатно. Для пробы я приготовлял патроны отдельно, но ни одного взорвать мне не удалось. Считаю, что гальванические запалы были неисправны (игольчатых с фитилями не было вовсе).
После многократных бесплодных попыток пришлось убедиться, что мы окончательно лишены этого средства уничтожения и стоим с голыми руками перед задачей уничтожить эти громадные установки.
На осмотр орудий, замену запалов, изолировку, осмотр проводки, присоединение ключей и индикатора прошло много времени, причем мне приходилось бегать по всему огромному протяжению батареи, т.к. все приходилось делать лично (мичман Лярош был совершенно не знаком ни с чем). Я решил взорвать погреба, при взрыве которых должны пострадать и установки. (Невредимость 2-го орудия 18 сент. должно объяснить счастливой случайностью.) Выкатили полузаряды из погреба и выстрелом из винтовки воспламенил их. Весь порох в погребе загорелся моментально. Из него вырвалось пламя с ревом, как при травлении пара, но снаряды взорвались не сразу. 18 сент. 2-й погреб взорвался через 55 мин. после начала пожара. Ожидать взрыва 1-го погреба пришлось минут 20 в 1-м блиндаже, затем, не желая терять время, пробежали к 3-му погребу и, когда подходил к нему, раздался взрыв и 1-й погреб весь взлетел на воздух. Мы залегли по канавам. Огромный столб черного дыма, бревна, рельсы, тележки и пустые пеналы поднялись на высоту около 100 саж. Белый флаг, который вывесили над домом в Менто солдаты, за 7 верст отсюда – свалился. Погреб был уничтожен окончательно. Проверять, повреждено ли орудие, я за неимением времени не пошел. Таким же образом был зажжен и 3-й погреб. Одновременно и 2-й дизель. Взрыв третьего погреба мы пережидали во 2-м блиндаже. Ждать пришлось 40 мин., теряя драгоценное время. Мы хотели уже выходить, но случайно задержались и в это время последовал взрыв. В 3-м погребе взорвалась лишь одна половина, другую завалило землей и из нее валил дым. В таких условиях подходить к 4-му погребу было не безопасно, тем более, что двери н нем были заперты и предстояло еще их выламывать. 2-й дизель горел, на нем лопались и рвались 40-мм патроны и взрывались ящики с ними. Дома в тылу батареи были зажжены бревнами с 3-го погреба и горели. Я отослал Поликарпова, Ляроша и Журавлева на 47-ю батарею ожидать нас, а сам с Кулаем отправился и зажег 1-й дизель, взорвавши там жестянку с бензином. Я решил идти взорвать и зажечь запасные погреба, пока не окончатся взрывы на 43-й. На ней в это время было пожарище, горели дома и дизели, трещали, взрываясь, 40-мм патроны и стреляли по сторонам. Когда мы подходили к 47-ой батарее, взорвалась и 2-я половина 3-го погреба, усеяв пространство до вышки у Собрания осколками, бревнами, кусками.
Я считал необходимым идти и уничтожить запасные погреба, а затем вернуться на батарею 43, где к этому времени можно будет ходить беспрепятственно, и, кончив ее уничтожение, перейти к маяку, где сжечь дом, т.к. точно было не известно, сожжен ли он, хотя говорили, что он зажжен одновременно с маяком.
Подойдя к вышке у Собрания, влезли на нее. чтобы осмотреться. Неприятельских судов в море не видно, но со стороны Морской авиации к мызе подходил отряд немецкой пехоты и артиллерия. Было около 3-х час. дня. Пришлось считать дело оконченным и окольными путями пробираться к Менто, которое оказалось уже занято немцами.
Так заканчивает Н.С. Бартенев свои записки. Видимо, в Менто он попал в плен, из которого вернулся в сентябре 1918 года. Его взяли в Морской генеральный штаб, а 4 мая 1919 года отправили в распоряжение командующего Северо-Двинской речной флотилией. За полгода боевых действий Бартенев получил за храбрость еще одну награду и контузию, которая вынудила его в 1922 году уйти на "гражданку". Сказалось и ранение, полученное 18 сентября 1917 года на Цереле, во время ночной бомбардировки батареи немецкими аэропланами.
Некоторое время Бартенев работал преподавателем географии в Высшей школе РККА, но затем был вынужден уехать из Москвы. Он поселился в Павловском Посаде, где работал инженером на заводе. Когда началась Великая Отечественная война, Николай Сергеевич писал заявления, просил отправить его на фронт. Но возраст и ранения не позволили Бартеневу повоевать. Это пришлось делать его трем сыновьям. И ни один из них домой не вернулся. После войны Николай Сергеевич жил в Москве и умер 8 марта 1963 года.