Л. Ф. Добротворский «Уроки морской войны»

«...Капитан 1 ранга Леонид Фёдорович Добротворский в Цусимском сражении командовал крейсером «Олег». Впоследствии, обладая большим практическим опытом, глубокими знаниями морского дела, а также талантом публициста, вёл непримиримую борьбу на страницах морской газеты «Котлин» с теми, кто бездумно, компетентно и злобно пытался опорочить проливавших кровь и честно выполнявших свой долг.» (из предисловия к выдержкам из его «Уроков...»  в сборнике «Морские сражения русского флота. Воспоминания, дневники, письма», сост. В.Г.Опоков, М. 1994г.)
(выдержки)

«Надо помнить, что многие могущественные
прибрежные государства, как Корея, Китай, Персия,
Египет, Испания, Голландия, Франция, Швеция,
Турция, сведены на нет главным образом от
пренебрежения к морской силе.
Теперь настала очередь за нами.»

Как известно, в наших морских и сухопутных сражениях с японцами нам часто по необходимости приходилось вести артиллерийский бой на таких громадных расстояниях, для которых у нас не были приспособлены снаряды, и потому мы не имели никакой физической возможности видеть что они делают: попадают или не попадают, долетают или перелетают, берут ли правее или левее неприятеля, а следовательно, нам не по чему было исправлять наводку своих орудий. В этих случаях мы стреляли как слепые, наугад, а потому очень подходили к тем условиям, когда упражняющемуся в стрельбе из ружья никогда не показывают махальные [Наблюдатели, корректирующие огонь движениями руками и т. п.] ни направления его пуль, ни номера, куда они попадают, ни самого щита. Что он будет знать о своей стрельбе? Ровно ничего, хотя бы палил всю жизнь!..
На море, при упражнениях в стрельбе по плавучим щитам, падения снарядов определяются всплесками воды, за которыми следят в бинокли и подзорные трубы, но, конечно, до известного предела — примерно до 5—6 верст, далее это уже делается почти невозможным, и в особенности при наличии пенистых волн или при стрельбе против солнца.
Тёмною же ночью, без освещения предметов обстреливания прожекторами, стрельба возможна только на самых близких дистанциях, а при освещениях не далее 2 1/2 вёрст, т.е. того расстояния, до которого достают лучи очень сильных электрических фонарей.
Отсюда видно, что, несмотря на громадную дальность полёта снарядов из крупных пушек (15—17 верст), мы принуждены были узаконить стрельбу не далее 5—6 вёрст, почему и имели для неё соответствующие таблицы стрельбы и дальномеры, без которых тоже не может быть никакой стрельбы далее 2 верст, потому что после того, вследствие потери скорости снаряда, каждому расстоянию до щита или до неприятеля соответствуют в зависимости от качества пороха строго определенные углы возвышения орудий...
Для нас, мало думающих, плохо работающих в своем деле и с полным недоверием относящихся к новым изобретениям, всегда приятнее предполагать, что наше дело закончено, что мы пользуемся последними плодами его, но не так рассуждают другие...
Когда нашим светилам говорили, что японцы стреляют с 12 верст, то они, смеясь, отвечали: «Пусть себе валяют хоть с 15 верст, мешать им не будем; пусть себе глупят, это только нам на руку: снаряды-то без толку расстреляют, тут мы их и доймём».
По наивности мы думали, что они только постреляют и попугают нас некоторое время с 12 верст, а в конце концов подойдут же для настоящего решения боя на узаконенное наукой расстояние и тут жестоко поплатятся от наших многочисленных крупных пушек и жестоких бронебойных снарядов с магнитными наконечниками и затяжными трубками, специально выдуманными для разворачивания всякой брони.
Мы не догадывались, в чем суть дела, однако на всякий случай, для улучшения стрельбы, на эскадрах Рожественского и Небогатова завели новые дальномеры Барра и Струда, оптические прицелы Перепёлкина и укрепили подъёмные механизмы у пушек, а то они... не выдерживали слишком больших углов возвышения орудий. (Раньше мы на такие дистанции никогда не стреляли.)
Между тем чего же проще: снаряд несётся с невероятной быстротой 15 и более вёрст, а пользуются им для нанесения вреда неприятелю всего до 5 вёрст. Зачем же прощать этот промежуток в 10 вёрст? Японцы и не простили!..
Долго они работали над своей выдумкой (не менее восьми лет) и наконец придумали такой снаряд-мину, такую дальнобойную чувствительную гранату, которая, во-первых, благодаря большому количеству сильно взрывчатого вещества (шимозе) одинаково страшна на всех своих расстояниях от нуля до предела, и, во-вторых, она изображает из себя махальных в тире, потому что при взрыве даёт массу густого дыма разного цвета, почему удобна для пристрелки на любых расстояниях из разного сорта орудий или разного сорта судов: броненосцев, бронированных крейсеров, лёгких крейсеров и т. п.
К этому снаряду-мине изобретена была г[осподино]-м Иджуином такая чувствительная трубка-воспламенитель, которая в пушке, несмотря на страшный толчок снаряда, не взрывала, а далее при малейшем прикосновении о любой жидкий, мягкий или твёрдый предмет взрывала...
Сделав это, они подумали и о баллистике, и о статистике, и о тактике, потому что неверный полет снарядов и их сильное расстояние на дальних дистанциях они парировали способом стрельбы «по площадям» с заранее ставленными определенные расстояния углами возвышений орудий; плохую меткость людей в сражениях они подправили страшно быстрым заряжанием орудий, для чего упражняли людей на особых, обрубленных пушках; малочисленность броненосцев и слабость бронированных крейсеров для эскадренного боя они прикрыли громадным ходом, для чего за ранее обзавелись патентованными приборами...
Почему же эти, так называемые глупые дикари могли заблаговременно озаботиться о науке и даже сверхнауке, а мы, просвещённые моряки, остановились на полнауке?
Почему пи Техническому комитету, ни начальникам артиллерийских отрядов, ни многочисленным начальникам Тихоокеанской, Черноморской и Балтийской эскадр не пришло в голову усовершенствовать стрельбу настолько, чтобы пользоваться для поражения неприятеля всею дальностью полёта снарядов?
Ведь вслед за этим само собой явились бы: и большие углы возвышений орудий, и другие таблицы стрельбы, и лучшие дальномеры, и оптические прицелы, и чувствительные дальнобойные гранаты.
Если мы теперь нарвались на безнаказанное истребление нас с таких громадных расстояний, с которых мы в самые сильные бинокли видели только трубы и мачты противника; если мы нарвались на такой быстрый ход его эскадры, который нам и во сне не снился, то кто поручится при существующей у нас безответственности береговых властей и флотоводцев, при безграничной, слепой их воле, что мы не натолкнёмся в будущем на ещё большие сюрпризы: на такие гранаты, на такие ядра, которые нас будут сжигать, пепелить или мгновенно отравлять, на такие пушки, которые будут действовать как пулеметы, на такие мины, которыми можно будет бить за несколько миль?!.
Теперь же вывод первый: кто бы нами ни командовал— Рожественский, Дубасов, Скрыдлов, Бирилев, Чухнин, Макаров, Нахимов, Тететгоф. Фарагут, Нельсон, Джервис — и кто бы на наших судах ни плавал, погром наш... неизбежен. Может быть, он мог бы обойтись при некоторых адмиралах несколько дороже для японцев, но избежать его... было абсолютно невозможно. Пусть те, кто почему-либо не принял участия в войне, не задаётся и не воображает, что он был бы счастливее нас. Никогда!
Вывод второй: тактических и других ошибок было сделано много... но не они привели нас к поражениям.
Вывод третий: японцы, обеспечив себя громадным ходом, дальнобойными гранатами и подводными лодками, с нетерпением ждали появления пашей морской силы, чтобы без остатка разделаться с ней...
Какой такой фатум висит над нашими головами, что японцы и другие нации могут приходить к верным решениям, мы же никак не можем!.. Ведь всякое дело мы умеем как-то так запутать, так удалить от здравого смысла, что просто страшно становится за судьбу России и всех пас. Взять хотя бы понятия о флоте.
Его с развязностью считаем каким-то подспорьем армии, на манер понтонов или обозов, и с легким сердцем делим на какой-то оборонительный и наступательный, когда он по природе своей без наступления — ноль, хуже чем форт, который все-таки, хотя бы и разрушенный, не утонет.
В понятие военного корабля включаем всякую железную посудину, лишь бы на ней стояли пушки и минные аппараты. Всю оценку личного состава определяем его удалью и отвагою, нисколько не смущаясь прикрывать ими... не только свое невежество по всем техническим, морским вопросам, но даже чуть ли не с полною радостью готовы заменить этой удалью: пушки, снаряды, башни, броню и машины современных кораблей. Всю военно-морскую дисциплину решаем черпать из внешних форм чинопочитания, из молодцеватого вида людей, из фронта и ружейных приемов, а не из твердых знаний боевых сил корабля. Без малейшего смущения выпускаем в офицеры недоученных кадетов и без всякой церемонии наполняем корпус случайным подбором мальчишек даже без намека на конкуренцию.
Находятся и удивительные морские компиляторы, вроде Кладо[Главный оппонент Добротворского наряду с другими «критиками» действий русского флота в войне с Японией, такими, как капитан 1 ранга Парфенов, или писавшими под псевдонимами «Варяг» и «Зет»] которые с комическим апломбом, ради личных целей запугивают начальство целым арсеналом ржавленных и проржавленных выводов из Саламинских[морское сражение между греческим и персидским флотами в 480 г. до н. э., завершившееся разгромом последнего.] и других допотопных сражений, которые без всякой церемонии долбят публику выписками из сочинений Лера и других, столь же идущих к морскому делу, как рыба земле, как огню вода.
Никакие академии не сделают Нельсонов, Фарагутов, Тететгофов, Тогов, — кстати, они в них и не были, — но не помешают быть Вильсонам, Персано, Серверам, Рожественским, Небогатовым, Куропаткиным, Орловым, так как всякий элемент военного искусства должен входить в соответствующей пропорции... Ведь смешно предполагать, что способные полководцы и флотоводцы полетят к нам только потому, что мы создали несколько академий и заставляем подзубрить в них в несколько большем объеме те или другие военные науки, без которых, собственно говоря, ни один офицер не должен быть выпущенным в офицеры...
Учёность и бойкий пересказ заученного предмета не есть еще признак военных способностей, как это видно по Рожественскому и Небогатову или по Куропаткину и Сахарову.
Уж их ли можно было упрекнуть в недостатке знаний а между тем, боже, в какой тьме они бродили, сколько хлестаковщины и самой отчаянной недогадливости проявили эти высокообразованные оппортунисты!
Промелькнула ли в их сознании хотя тень той действительности, что нас ожидала? Оценили ли они хотя чуточку характер войны и предстоящие фатальные положения? Сумели ли они изобрести хотя один свой собственный прием для борьбы с опасным, ловким врагом? Ведь одной решимости и роковой развязности слишком мало для успешной борьбы с неприятелем.
Об шумливых статьях г[осподина] Кладо я писать не буду: их бездарность и невежество достаточно ясно обнаружены г[осподином] Семёновым[В.И. Семенов, автор «Расплаты»] и мною. О генералах пишут другие. Буду говорить о нас. Коснусь самого главного.
Несомненно, цель снаряжения и посылки 2-й эскадры Рожественского заключалась в оказании помощи Порт-Артурской эскадре. Но как это должно было сделаться, об том никаких разговоров и совещаний с командирами судов не происходило.
Когда отряд контр-адмирала Вирениуса застало известие о войне с Японией в Джибути, то его решено было вернуть в Россию, хотя правильнее было бы немедленно подкрепить его всякими высланными тогда из России судами, и вот перед тем свиты его величества контр-адмирал Рожественский предложил свои услуги вести этот слабый отряд против всех сил Японского флота, и, конечно, не с целью верной его гибели, а с намерением подкрепить им П.-Артурский флот. Это значит, что Рожественский имел уже тогда выработанный план — как это сделать? — и следовательно, если он годился для одного броненосца «Ослябя», двух крейсеров «Дмитрий Донской» и «Аврора» и семи миноносцев, то он ещё больше годился для своего сильного, состоящего из броненосцев, 1 броненосного крейсера («Адмирал Нахимов»), 4 лёгких крейсеров и 9 миноносцев. Когда П.-Артурский флот погиб и сама крепость пала, то цель похода 2-й эскадры, вместе с походом отряда Небогатова, должна была, конечно, измениться, так как подкреплять было некого и достижение Порт-Артура делалось излишним. Однако как-то мимоходом адмирал Рожественский задал на Мадагаскаре такой вопрос: «Не опереться ли нам на Чифу?», на что ему ответили: «Не позволят другие державы, да и бесполезно...» Отсюда видно, что ни у всего Морского министерства, ни у самого Рожественского никаких, даже приблизительных, планов не было...
Следовательно, что же могла сделать наша жалкая 2-я эскадра?..
Разве в нашей власти было избежать боя? Конечно, нет! Потому что японцы, поместив себя как в центре у Цусимы и имея сторожевые суда в океане и проливах, всегда успели бы встретить нас если не у проливов, то где-нибудь в Японском море, где-нибудь перед самым Владивостоком.
А разве в нашей власти было при этом избежать предназначенного нам поражения?
Конечно, нет! Потому что мы были обречены к тому: несовершенством стрельбы, снарядов, трубок, таблиц стрельбы, башен, станков, мин, несовершенством судов, эволюций, хода.
Без отлично оборудованных частых баз современный флот действовать не может, потому что без них нельзя сохранить в порядке суда и механизмы, а без этого не будет быстрого хода, а следовательно и победы.
Это неоспоримая истина, и нет названия той опрометчивости и легкомыслию, с которыми мы ринулись доказывать всему свету обратное. Мало того: мы имели одну настоящую базу на всем нашем восточном побережье — это Владивосток, да и ту умудрились не использовать. Так могли поступить только люди, ни о чем не думающие или совсем не способные к этому процессу!
Часть этих соображений я имел смелость высказывать Многим высокопоставленным лицам и самому командующему эскадрой, и даже в таких выражениях: «Нечестно вводить в заблуждение государя и русское общество, что из посылки нашей эскадры что-нибудь другое выйдет кроме разгрома и позора». Кроме того, многие из упомянутых мотивов были приведены в моей объяснительной записке к «Плану кампании против японцев», составленной за год до войны и напечатанной в «Отчётах занятий слушателей Николаевской Морской академии», и в особой записке, разработанной в форме «Вопросов и ответов», переданной в Главный морской штаб через командира порта императора Александра III контр-адмирала Ирецкого в июне месяце 1903 года для посылки наместнику и преподнесённой, кроме того, для заключений председателю наших занятий на курсах в Академии.
Большинство командиров тоже понимало всю безнадёжность посылки 2-й эскадры, особенно после падения Порт-Артура, но мы все-таки, к удивлению всех иностранцев, шли и шли, не имея не только представления о каких-либо планах нашего начальника, но даже самых общих директив для сражения и обязательно ожидаемого поражения.
Не было условлено: ни рандеву на случай затяжки боя до ночи, ни хода, ни эволюций, ни поворотов, ни как встречать неприятеля, как вести бой, как уменьшить число пожаров, как бороться с пробоинами и кренами, как принимать минные атаки, кому и как распоряжаться в случае потери средств сигнализации, так как вся история морских войн ясно указывала, что роль адмиралов в бою сводится на роль простых зрителей или тех же командиров, а управляться тем же рулём и тою же машиною двум командирам никак невозможно…
Отсюда выводы такие.
Адмиралы, решившиеся утверждать, что можно воевать с отдалённым противником без оборудованных баз и без собственных угольных станций, суть не адмиралы.
Адмиралы, решившиеся быстроходные суда обратить в тихоходные и скорострельные, дальнобойные пушки в тихострельные и короткобойные, суть тоже не адмиралы.
Адмиралы, решившиеся вступить в бой с неприятелем без подготовки своей эскадры к разумным, требующим сражениям, маневрированиям и частейшей стрельбе из пушек на самых больших дистанциях и на самом быстром ходу, — не адмиралы, а жалкие школьники!
Разгромили нас японцы, несомненно, своими новыми, дальнобойными, чувствительными гранатами и большим преимуществом хода, позволявшим им занимать в отношении пас выгодные позиции и драться на неслыханных до сих пор дистанциях. Но почему так быстро тонули, перевертываясь, наши лучшие броненосцы?..
Говорят, они были слишком перегружены углем, сложенным наверху и, кроме того, от тушения пожаров вода с палуб не успевала стекать, почему все это делало их неустойчивыми.
Это не совсем так, потому что уголь к сражению уже подобрался, вместо веса воды при тушении пожаров убывал вес шлюпок и других деревянных предметов, пожираемых огнём, а от перегрузки — поясная броня, уйдя глубже в воду, спасала борта ниже броневого шельфа от пробоин, так как японские снаряды, будучи сходны с минами, обладали очень большим радиусом разрушения.
Хорошо, возражают на это. но ведь борта броненосцев были порядочно продырявлены снарядами, почему волна, попадая в палубу, прибавляла очень много вредного для остойчивости веса, снаряды же внизу расходовались, ну вот и еще причина перевертывания судов.
Но, однако, вода, вследствие волны, вступала и снова отступала из палубы, и, наконец, почему же от тех же причин не перевернулись «Суворов», «Орел», «Олег», «Светлана» и другие?
А уж их ли но обсыпали градом снарядов, и особенно «Суворова» и «Орла»! Двести лет можно прожить и не забыть той грандиозной картины, как эти броненосцы плыли точно под извержениями вулканов.
Почему же, повторяю, «Орёл» и «Суворов», будучи израненными никак не менее «Александра III» и «Осляби», не перевернулись, а эти перевернулись
Безусловно, можно быть уверенным, что причиной перевёртывания и потопления наших судов было не разрушение борта снарядами и потому медленное наполнение внутренности корабля водою, а исключительно мгновенный приток её через огромные подводные пробоины в такой страшной массе, что она не успевала растечься по кораблю и тем опрокидывала их. Разве «Цесаревич» и «Ретвизан» в первую ночную атаку 26 января, получив всего по одной мине, не были близки к тому же?
Конечно, такие пробоины могли делать только мины, но так как днем миноносцев в Цусимском сражении не было, с японской же эскадры мины за дальностью расстояний дойти не могли, плавучих или мин заграждения поставить было нельзя, потому что, за невозможностью по чему-либо определиться, японцы сами бы могли нарваться на них, — то откуда же эти мины могли взяться?
А что они были, служит еще доказательством встречи некоторых наших судов с теми из них, которые, не попав в Цель, выплыли на поверхность воды. Откуда же, спрашивается, они явились — не с неба же?
Несомненно, они явились с подводных лодок, и они-то и делали те громадные пробоины, от которых наши суда перевертывались, потому что подводные лодки стреляют сразу двумя минами.
Другим доказательством верности этого предположения может служить еще то, что броненосец «Ослябя» перед затоплением так вздрогнул, что многие люди попадали с ног, а это от артиллерийских снарядов, не бывает. Кроме того, после потопления, не прямо, а вверх килем, у него из погреба выплыло много мин заграждения, а на них спасались люди, что тоже не могло произойти иначе как через большую пробоину...
Далее говорят, что в такую погоду да еще по двигающимся стреляющим судам подводные лодки не могли действовать, потом — что японцы не успели их приобрести и, наконец, лучше всего то, приобрели, да не нашли время выучиться.<br/>Конечно, все это чистейший вздор! Погода была как нельзя более для них подходящая, позволявшая им плыть и стрелять, не пользуясь даже перископами: ход пашей эскадры был слишком мал, и притом мы так иногда скучивались, что можно было попадать минами чуть не без промаха. Наши и японские снаряды, конечно, подвергали их риску, но ведь без этого на войне и невозможно, почему и есть слухи, что из 12 лодок у них выбыло три штуки, хотя японцы против того принимали некоторые меры...
Относительно приобретения или неприобретения подводных лодок японцами, а тем более выучки обращения с ними, даже не стоит говорить, — настолько это смешно. Уж если мы при всей нашей близорукости и халатности успели построить их сами, выучиться и даже привести две-три штуки из Америки и Германии, то как же японцы, начиная такую опасную для себя войну, сумевшие во всем остальном быть предусмотрительными до изумительнейших подробностей, вдруг бы прозевали с такой капитальнейшей вещью. Дико даже слушать, а не только говорить!
Теперь если к упомянутым доказательствам прибавить: решение адмирала Того встретить нас у о[стро]-ва Катцусима и рассуждения некоторых корреспондентов из Токио я Америки в разных шанхайских, гонконгских и манильских газетах, что в Цусимском сражении первый раз с успехом подвизались подводные лодки, что появился новый, могущественный фактор войны, с которым надо серьёзно считаться в будущих морских столкновениях, то мне кажется, — вопрос об утоплении некоторых наших судов подводными лодками совершенно исчерпан и вполне доказан… Я крепко убеждён, что если бы мы столкнулись с японцами в открытом море (чего они больше всего опасались) или в таком месте, где не было бы их подводных лодок, то мы бы хотя сильно искалеченными, израненными и расстроенными, но все-таки доплелись бы до Владивостока.
К сожалению, нам никакого другого исхода не было, как только идти Цусимским проливом, но и тут мы, пожалуй, благополучно его миновали, если бы, воспользовавшись туманом или ночным временем, прошли бы наибольшим ходом. К несчастью, мы очень боялись миноносцев и нисколько — подводных лодок. Мысль об их могуществе по случаю их невидимости, несмотря на верные известия, приходящие к нам после разных опытов с ними в Америке и Франции, нисколько не воплотилась в наше самосознание. В глазах начальства подводные лодки были нуль, ничто, «жалкие забавы каких-то глупых фантазёров».
Дряхлые умы не верят новшествам, с громадным трудом усваивают их, с не меньшим сживаются с ними: им подавай все старое, испытанное, тертое-перетертое их собственными боками и чувствами...
Под Цусимой произошла подавляющая мозг картина перевёртывания колоссов-броненосцев под аккомпанемент не менее поражающих глаза и слух человека эффектов от бесчисленного количества взрывов японских гранат в сопровождении огня, искр, клубов дыма, громадных фонтанов воды, почему в сопоставлении с невидимыми действиями подводных лодок все приписалось треску и грому артиллерии, а не деликатной скромности мин...
Где же это губительное действие артиллерийского огня и поразительная меткость японцев, когда орудий у них было чуть не вдвое больше, когда упорный гул, треск, рев их снарядов продолжался 5—6 часов; а мы очень часто, без всяких строев, топтались как стадо быков? Выходит — не так страшен черт, как его малюют, да оно и понятно: с таких громадных расстояний фугасными снарядами можно потопить сколько угодно «Уралов», «Камчаток», «Иртышей», но никак уж не броненосцев. Вот мины с подводных лодок — это совсем другое дело!..
Страшный грех берут на себя те, кто предполагает в деле постройки флота идти по старой дороге, особенно если они сами не будут сражаться и тонуть на полюбившихся Им душегубах.
Ведь, собственно говоря, вышло так, что мы проделали длиннейший путь только для того, чтобы убедиться своими глазами, как гибнут суда от взрывов мин, так как до очевидности было понятно, что если бы мы даже и разбили японцев в том же роде, как они нас, то все равно при блокировании их портов для овладения путями сообщений они бы нас постепенно утопили своими миноносцами и подводными лодками...
За день 14 мая 1905 года у нас погибло четыре броненосца, за ночь три и один крейсер. Если бы броненосец «Николай I» со своим отрядом не был так далеко от «Бородино» и «Орла» и весь флот не отвернулся бы от атакующих миноносцев при наступлении темноты к югу, то, несомненно, число жертв прибавилось бы еще...
Итак, днем 14 мая разбили нас японцы не только своими дальнобойными гранатами и превосходством хода, но также подводными лодками, а ночью закончили поражение миноносцами и всякою вообще посудиною, способною ходить и стрелять минами на волне...
Присоединение ко 2-й эскадре контр-адмирала Небогатова едва ли ее усилило, потому что ход его судов был ниже, поясная броня его 4 броненосцев находилась под водою, почему их нельзя было считать за броненосцев, а прибавка артиллерии хотя была очень существенна, но она без хода не могла сыграть надлежащей роли, что и оказалось в сражении 14 мая...
...Что адмирал[З.П. Рожественский] ждал боя, это видно по сигналам 13 мая днем: «Приготовиться к бою», «Завтра с рассветом иметь пары для полного хода, а крейсерам «Дмитрий Донской» и «Владимир Мономах» быть в тылу транспортов», «Во время боя иметь лучших телеграфистов и рассыльных у аппаратов».
Что адмирал желал боя именно 14 мая, видно из того, что 12-го и 13-го был туман и эскадра могла бы ускользнуть Цусимским проливом вечером 13 мая, однако Рожественский предпочёл поступить по-древнеславянски: «Иду на Вы». Вот только непостижимо — зачем он ослабил свою эскадру отделением 2 вспомогательных крейсеров и взятием с собою яхты «Алмаз», 2 буксирных пароходов и 4 транспортов (двух с углем, одного со снарядами и одного с мастерской)?
Теперь надо задать вопрос: почему бы адмиралу Рожественскому и не искать было боя? Он, как учёный артиллерист, поразивший самого германского императора и его свиту искусным маневрированием и стрельбою на Ревельском смотру, был уверен в превосходстве своей эскадры над японцами даже помимо отряда Небогатова, что он не раз и высказывал. Ту же уверенность поддерживали и другие адмиралы, особенно А. А. Бирелев, напечатавший по сему поводу даже специальное письмо в «Новом времени».
На чем же была построена эта уверенность?
На глумлениях и недоверии к боевым коэффициентам судов, на богатырском духе экипажей и на численном превосходстве наших броненосцев и крупных орудий против японцев...
Может быть, предположения адмиралов и сбылись бы, если бы, на грех, японцы не обзавелись особыми снарядами, дальноходными минами и подводными лодками...
Утром в день сражения от командующего эскадрой с броненосца «Князь Суворов» был такой сигнал: «Когда неприятель покажется в тылу, то броненосцам построить фронт направо и налево, а крейсерам и транспортам выходить вперед».
Почему не делать того же самого, если неприятель покажется и не в тылу, — неизвестно... После полдня в день сражения были еще следующие сигналы (все флагами, а не телеграфом): «Светлане» оберегать транспорты»... «Крейсерам и транспортам держаться правее», «Миноносцам «Блестящий» и «Безупречный» быть при крейсере «Олег»... С крейсерами «Жемчуг», «Изумруд» и с миноносцами поступила... очень странно: их прикомандировали к разным кораблям, вместо того чтобы составить отдельно отряды специально для борьбы с японскими миноносцами и для ночных атак. Если бы так было приказано, то они могли бы днем держаться в стороне от сражения и тем избежать бесцельных повреждений, а ночью или, вернее, с наступлением темноты, удариться: или против неприятельских миноносцев, расстроив их планы, или пойти в атаку на большие суда.
Формированию таких отрядов... вероятно, помешало то обстоятельство, что большинство командиров миноносцев были гораздо старше и опытнее командиров «Жемчуга» и «Изумруда», так как они уже сделали очень тяжёлое плавание до Джибути и обратно в отряде контр-адмирала Вирениуса...
Со старшинством вообще нельзя не считаться на военной службе, потому что усердное, добросовестное отношение к пей влечет за собою чины, а те в свою очередь дают власть и предполагаемую способность распоряжаться более сложными и ответственными обязанностями... Как мичманов пли лейтенантов не делают сразу адмиралами, так не следует ни начальников отрядов, ни флаг-капитанов накачать из офицеров моложе командиров, составляющих эскадру. Люди всегда останутся людьми, со всеми их слабостями. Авторитет власти никем не оспаривается и всеми охотно признается, если он покоится на обычном старшинстве или на всем ясных, высказанных самим делом отличиях и дарованиях. Все остальное считается экспроприацией добытых законным трудом положений или, попросту говоря, насилием и произволом, почему, с одной стороны, вызывает зависть, насмешки, глухой ропот, вражду, а с другой — недоверие к себе, подозрение к окружающим и страх за прочность неправильно полученного возвышения. Вот ценз-то тем и был хорош, что он ограничивал присущее всякому начальству кумовство.
У нас на эскадре уже были нелады между командирами и флаг-капитаном Клапье-де-Колонгом, за его никому не понятное возвышение из самых младших капитанов 1 ранга, и между адмиралом — за его высокомерие, грубость, резкость, заискивание перед гвардейским броненосцем «Александр III» и яхтой великого князя «Светлана», но эта вражда еще более увеличилась, когда ни с того ни с сего другой младший командир, капитан 1 ранга Шеин, был сделан начальником разведочного, никогда не разведовавшего, отряда. Это ещё потому было очень дико, что маленький крейсерок «Светлана» совершенно ни по каким статьям не подходил к громадным почтовым, пассажирским пароходам «Урал», «Терек», «Кубань», «Рион» и «Днепр», которые составляли этот отряд...
Адмирал хотя этого и не понимал, но зато чувствовал устроенную им несправедливость в отношении таких заслуженных командиров, как Бер, отказавшийся от контр-адмиральского чина ради активного участия в войне, как Серебренников, Егорьев, Юнг, и потому не решился создавать ещё новых начальников отрядов и новый повод для враждебного к себе отношения.
Я нарочно останавливаюсь на этой интимной стороне жизни эскадры, чтобы в будущем не делать того, что нарушает порядок службы и что оскорбляет людей.
Перед сражением эскадра шла двумя неравными колоннами, и адмирал Того, зная это, хотел пройти контргалсом, чтобы воспользоваться столь выгодным для себя строем, но, заметив наше перестроение в одну кильватерную колонну, переменил своё решение и пошёл поперёк курса, чем поставил себя в некоторое время из-за позднего поворота в очень невыгодное положение, но вместе с тем очень опасное для обоих головных наших кораблей, «Суворова» в «Осляби», которых вскоре и выбил из строя. После того пошёл неописуемый, сплошной кавардак, усиленный ещё тем, что следующий головной корабль, «Александр III», склонился не на противоположный курс с японцами, а на параллельный...
А сколько при этом леденящих мозг картин, сколько потрясающих душу впечатлений и сколько досады и злости за то бессилие, которое мы испытали, очутясь, благодаря негодным кораблям, снарядам, фальшивой системе обучения, в безысходных тисках смерти, из которых большинство судов не выручила даже темнота!
Главными виновниками столь постыдного, столь фатального состояния нашего флота надо признать, во-первых, великолепных министров, заказывавших военные суда без всякого плана и расчёта, никогда не думавших ни о войне, ни о приобретении и устройстве станций для флота, а во-вторых, всех начальников эскадр и отрядов, не заботившихся никогда о выработке на практике лучших приемов борьбы с неприятельскими эскадрами и никогда не изучавших пи своих, ни иностранных источников этой борьбы.
По-видимому, мысль о том, что флот, все его учреждения, все мы и все они необходимы только для боя, для одного боя, и больше ни для чего, основательно была вычеркнута из головы и заменена отбыванием номеров учений, мелкой формалистикой, бесконечным писанием никому не нужных, будто бы важных для истории, а в сущности для самопрославления, приказов и инструкций, и главное, игрою в почести, якобы крайне необходимые для внедрения дисциплины и поддержания высшего престижа начальников.
Адмиралы совсем забыли мудрую боевую поговорку: «Счастлив тот начальник, который, сделав сигнал начать бой, больше не будет нуждаться ни в каких сигналах» — и со спокойною совестью вязали волю командиров настолько, что не разрешали им быть самостоятельными даже с собственной собакой, даже со своей шестеркой[шестивёсельная шлюпка] или паровым катером. На все испрашивали начальственного соизволения; взять ли лоцмана, послать ли буфетчика на берег, подкрасить ли трубу, вымыть ли команду и ее платье после нагрузки угля?
Адмиралы каждый шаг командиров брали на себя, не прощали им ни тени независимости и только тогда успокаивались, когда своих командиров вкупе с их офицерами превращали наконец в каких-то аморфных, безмозглых существ, реагировавших только на расшаркивания перед начальством, на слепое, не рассуждающее повиновение и на нежелание жить и мыслить без приказаний и разрешений
Только бюрократический произвол, выраженный в ненасытной жажде власти ради её аксессуаров, ради её престижа и ради канцелярских удобств сношения с Центральными органами, превратил наших адмиралов в каких-то громовержцев или ещё в церемониймейстеров с большим штатом придворных при оркестре музыки, а не в учителей не в наставников, как требует это всякий военный флот.
А вот и постыдные результаты этой вероломной чиновничьей системы: ни один из командиров не проявил ни малейшей инициативы, все ждали приказаний, а приказывать было некому, потому что очередной приказывающий, Небогатое, тоже ждал приказания приказывать; все командиры понимали, что идут на позор России, но все-таки шли; все командиры видели роковые ошибки адмирала, но не смели протестовать. Как можно навлечь на себя гнев громовержца? Лучше смерть, чем немилость, чем стыд от удаления с должности без суда и следствия!
А вот ещё другой, не менее удачный результат: у нас погиб весь флот, у японцев всего три миноносца, у нас сокрушило жизнь нескольким тысячам человек, у них из 15 000 всего 116 убитыми и утонувшими. Поучительная история перемещения морской деятельности в канцелярии, под шпицем адмиралтейства, — нечего сказать!
Нет, современная морская война слишком сложна и трудна, чтобы быть поручаема бесконтрольно одному лицу! Крупные ошибки неизбежны. Роковой же престиж власти, так усердно и прямолинейно вбиваемый в головы подчинённых, привёл лишь к тому, что не встретил сопротивления: ни в сдаче «Бедового», ни в сдаче целого отряда Небогатова, ни в решимости отдельных начальников нанести наибольший вред неприятелю. А само величие престижа не увлекло очередного адмирала встать самостоятельно в голове эскадры после гибели старших флагманов или их кораблей!
Тогда зачем же этот престиж?!
Когда мы воевали с таким... врагом, как турки, то престиж власти не мог ещё особенно мешать, но в будущем он принесёт, несомненно, те же катастрофы.
Круг деятельности адмиралов и министров совсем не тот, который они присвоили себе, написав собственноручные законы... Вся суть дела в командирах, значение которых надо поднять в таком роде, чтобы они, не имея старшинства между собою, составляли из себя коллегию для подбора новых командиров и для выбора себе представителей Они же должны: издавать правила, заказывать суда, подготовлять себе офицеров, команду и материальную часть... Подчинение должно вытекать не ради власти начальников, а ради тех действий и приемов, которые по общему, основательному обсуждению приведут к успеху, к славной победе над врагом...
Существующая ложная, бюрократическая система морской службы ничего другого не могла и дать, кроме позора!..
Крейсер «Олег» ушёл из России с надтреснутым цилиндром низкого давления у правой машины, с перегрузкой не меньше 2 1/2 футов... и — без всяких испытаний по механизмам и по определению остойчивости, требуемых законом, по запрещённых, «чтобы не смущать умы», бывшим тогда главным командиром Кронштадтского порта вице-адмиралом Бирелёвым.
Между тем на «Олеге», против его прототипа «Богатыря», было наставлено столько лишнего груза и водружены такие высокие мачты для беспроводного телеграфа, что его остойчивость сделалась очень сомнительной и потому гораздо больше смущала умы команды, чем проверка. Впрочем, нашему начальству ни до чего другого не было дела, как только бы скорей вытолкать пас за пределы своих отечественных забот...[ Л. Ф. Добротворский перечисляет 13 существенных недостатков, которые в значительной степени снизили боевую готовность крейсера, отразились на его взаимодействии с другими кораблями.]
Вообще с грустью приходится удостоверить, что более недоброжелательного, тщеславного и саморекламного отношения к отправляющимся на войну судам со стороны бывшего главного командира Кронштадтского порта трудно себе представить. Он всеми средствами стремился уронить офицерский состав в глазах команды и общества, чтобы этим способом прославить себя; он принял как раз все то меры, которые портили суда и затягивали срок их изготовления, так как несвоевременным выгоном их на рейд не столько думал о действительной их боевой годности, сколько о том, что он сам ужасно полезен, деятелен и неутомим. Ничего другого, как роли недостойного очковтирательства, он ни в ком и ни в чем не оставил. Печальная память, жалкая память!
Как японские, так и наши лёгкие крейсера действовали в сражении 14 мая совершенно независимо от броненосцев, имея назначением охранять транспорты и поддерживать броненосную линию, т.е. быть завесою между нею и неприятельскими крейсерами, что, иначе говоря, требовало от них принимать снаряды от японских крейсеров на себя и не допускать их до наших броненосцев. С этой целью эти крейсера были поделены на два отряда между контр-адмиралом Энквистом и капитаном 1 ранга Шейным. Русские крейсера были вооружены 6-дюймовыми пушками, 120-миллиметровыми, 75-миллиметровыми и 47-миллиметровыми и состояли из бронепалубного крейсера «Олег» с двумя тонкими броневыми башнями и четырьмя казематами, что делало его очень валким; из бронепалубного коммерческого уничтожателя «Авроры», имеющего очень слабое боевое значение; из очень устарелого (20 лет жизни) крейсера с тонкою поясною бронею «Владимира Мономаха»; из такого же устарелого учебного судна «Дмитрий Донской», и с такою же поясною бронею; из двух яхт «Алмаза» и «Светланы» и из пассажирского парохода «Урал» с дальнодействующим беспроводным телеграфом. Всего, значит, с грехом пополам отряд состоял из 7 судов, а в сущности из 5. Здесь, кстати, следует заметить, что наиболее устарелые суда, как «Владимир Мономах» и «Дмитрий Донской», благодаря сплошной поясной броне, оказались на деле гораздо более боевыми судами, чем новейшие «Олег» и «Аврора»...
Японский крейсерский отряд состоял из 3 крейсеров, вооруженных 12 1/2-дюймовыми орудиями, 5 крейсеров, вооруженных 8-дюймовыми орудиями, и 5—6-дюймовыми и 120- миллиметровыми пушками. Кроме того, к ним присоединён был ещё бывший китайский броненосец «Чин-Иен», чтобы, вероятно, не было в отряде 13 судов. Всего, значит, было 14 кораблей...
Где же тут было, при таком громадном перевесе сил, идти в атаку? И кому — «Олегу» и «Авроре»?.. Раньше, чем они догнали бы их, были бы утоплены! Гораздо полезнее было закрывать сколько возможно собою броненосцы и принимать на себя крейсерские снаряды, чем быстро погибнуть от смешной, детской атаки.
Уж если кому следовало броситься на нас, так это японцам, однако они преблагоразумно держались вдали и раскатывали нас крупными орудиями без вреда для себя.
В буквальном смысле нас спасло только чудо божие, так как мы себя не жалели и даже бросались полным ходом на крейсера, но они сейчас же увеличивали расстояние, ставя нас в положение догоняющих, и мы снова ложились на курс, параллельный нашим броненосцам. Для нас же практичнее было иметь дело с одними их крупными орудиями, чем ещё с многочисленными мелкими, одинаково опасными для наших небронированных бортов...
Лучшим доказательством добросовестного выполнения вашей задачи служит то, что с левой стороны, где были наши броненосцы, мы получили очень мало повреждений, а с правой, где держались неприятельские крейсера, очень много, и преимущественно на носу. Кажется, и транспорты, благодаря охране, до вечера уцелели.
Перед закатом солнца неприятельские крейсера ожидались слева... Что [нашим] крейсерам следовало делать? Идти на миноносцы, но до наступления темноты они бы стали отходить от нас, и притом мы бы оставили «Бородино» и «Орла». Идти к нашей эскадре? Но это значит опять бросить наши головные броненосцы, да притом гораздо правильнее было бы подойти к ним Небогатову.
Мы уменьшили ход и начали стрелять по миноносцам, но вскоре бросили это занятие, чтобы не тратить снаряды и не смешить японцев, так как из-за дальности расстояния и косых лучей закатывающегося солнца нельзя было различать всплесков воды (ведь наши снаряды не рвутся от неё и не дают густых клубов дыма, как у японцев).
Тем временем «Бородино» и «Орёл» продолжали плыть вперёд, беспощадно расстреливаемые тучею снарядов, часть которых с визгом и ревом падала близ нас, вздымая высокие фонтаны воды. На «Бородино» у грот-мачты громадный столб пламени, но броненосец бодро отстреливается и вдруг, сделав залп из кормовой башни, мгновенно опрокидывается и тонет на глазах у всех.
На некоторое время все как будто оцепенели, но потом, точно по команде, японские миноносцы бросились на нас, а мы все вдруг начали поворачивать к югу... и прибавлять ходу, чтобы тем затруднить нападение миноносцев, заставляя их производить свои атаки с кормы... Между тем уже настолько стемнело, что «Олег», обгоняя крейсера, чтобы встать во главе их, не видел, насколько помню, ни одного судна, кроме «Алмаза».
Куда «Олегу» и другим было идти? К эскадре? Но там продолжалась стрельба, временами мелькал свет прожекторов, и нас бы, приняв за неприятеля, могли встретить залпами, тем более что показать свои позывные огни было нечем — они были перебиты, — да в горячке и не поверили бы. Тьма же была кромешная. На этом основании, вероятно не пошли к эскадре ни «Светлана» с «Алмазом», ни «Дмитрий Донской» с «Владимиром Мономахом», хотя после потери адмиральского «Олега» им никто не мешал это сделать. «Жемчуг» же даже совсем никогда не числился у контр-адмирала Энквиста, а потому мог свободно поступать как угодно, однако тоже не оказался с Небогатовым. Последующие же обстоятельства, в виде появления атакующих миноносцев с левой стороны, ещё более удалили нас от эскадры, заставляя каждый раз подставлять им корму и тел отворачиваться вправо, к западу...
Когда крейсера «Олег» и «Аврора» прошли к югу миль на 20 и отделались от японских миноносцев, то адмирал Энквист повернул опять к северу, но вследствие начавшихся встреч с миноносцами, а главное, ненадёжности механизмов «Олега» (тёк холодильник, лопались трубки в котлах, и просочился пар в рубашку цилиндра высокого давления), не решился превратить крейсер в дешёвый трофей японцев и повернул опять к югу. К этому решению склонили адмирала ещё следующие соображения: никто при поражениях не отступает на врага, а всегда от него, так как нетрудно было догадаться, что японцы будут ждать нас на севере; что если мы не могли пробиться во Владивосток всем флотом, то частью его, конечно, не удастся этого сделать...
Однако против всех этих логических рассуждений стояло соблазнительное желание совершить подвиг, почему контр-адмирал Энквист хотел пройти во Владивосток западным Корейским проливом, но этому помешали неточное знание своего места счисления и ряд судов вправо от нас, двигающихся не тише нас, в которых мы предположили японские крейсера, исчезнувшие с поля сражения, ещё перед темнотою. Отклонившись от них влево, вскоре потеряли их.
На следующий день утром адмирал, мучимый сомнениями в правильности своего поступка, хотел было снова пойти во Владивосток, но передумал, не надеясь на машины я боясь, что для самого полного хода может не хватить угля и одной из кочегарок и тогда придётся уже идти не под всеми котлами и, следовательно, сделаться обязательной жертвой японских броненосных крейсеров, ход которых всегда превышал скорость «Олега» узла на два.
15 мая утром мы застопорили машины, чтобы выждать нашу эскадру, заделать пробоины, похоронить мёртвых и переехать адмиралу на крейсер «Аврора», где был убит командир, капитан 1 ранга Егорьев.
...Контр-адмирал Энквист решил направиться в Манилу в надежде получить там... разрешение принять уголь, поправиться и потом идти, куда прикажут из министерства. Так и сделали...
Не доходя миль ста до Манилы, разглядели на горизонте 5 военных кораблей и, предположив в них японцев, приготовились к бою, но вскоре разузнали американскую эскадру, с которой обменялись салютом и получили ответ равным числом выстрелов...
По приходе в Манилу нас немедленно осмотрела портовая американская комиссия и нашла, что «Олегу» нужно для самого поверхностного исправления 6 недель, «Аврора - 3 недели и «Жемчугу» — 2 недели. После того каждое судно должно немедленно покинуть порт или же, в противном случае, разоружиться.
Когда мы только что приступили к работам, а главное, сняли для исправления некоторые важные части машин, как вдруг пришло из Вашингтона новое решение: «В продолжение суток принять уголь и все необходимое для плавания и уходить, иначе мы будем интернированы». Ничего подобного нам не успеть было сделать даже в трое суток, а не только в одни, посему, с соизволения государя императора, пришлось покориться новому бесцеремонному решению международного права президентом Северо-Американской республики Рузвельтом.